Юлий Файбышенко - В осаде
— Гнида продажная! — крикнул он Саньке, хищно усмехаясь. — Кто бы ты ни был, молись. Мне один черт — белый ты, альбо червонный. Поцелую тебя сейчас вот этой штукой! Плачь, хлопче. Последняя минута твоя.
Санька повернулся к восходу. Солнце вставало, широко раскидывая свои лучи по лесу. Высверкивал хрупкий ледок в лужах, ало лучилась сосновая кора.
— Стреляй, контра, — сказал Санька спокойно, — стреляй! Все равно тебя кончат наши и всех вас кончат. Товарищ Ленин сказал, так и будет!
Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру, подъехал к дереву.
— Так ты червонный?
— А ты думал! — исподлобья глянул Клешков. — Дальше что?
Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.
— Слухай, — сказал он, — там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но только они сами расстегиваются по краям.
— В крагах? — спросил удивленный всем этим разговором Клешков. — То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.
— Дружок твой, говоришь? — Семка подъехал к Саньке вплотную.
— Дружок — так что? — спросил Санька.
— Гарный парнюга, — сказал Семка, — ось ты ему передай, шо Семка, хоть он за всемирную анархию, а долги платить умеет. Передашь?
— Ну, передам, — сказал окончательно изумленный Клешков. — А как я передам?
— Сумеешь, — сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. — Шлепай отседова, пока цел! И благодари Сему.
Санька растерянно помялся, все еще не веря своему спасению, потом спросил:
— Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.
— Немае смыслу, — сказал Семка, отъезжая. — Прощай.
— Прощай! — сказал Санька и долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.
У исполкома стоял невысокий человек в кожанке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал. С широкого усталого лица взглянули черные задымленные усталостью глаза.
— Жив? — спросил Бубнич. — Это хорошо. Молодцом себя вел.
Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Семь всадников — все, что осталось от эскадрона проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами…
— Иди-ка, браток, отоспись, — сказал Гуляеву Бубнич, — да возвращайся. Дел у нас невпроворот.
— Пойду, — сказал Гуляев.
А куда было идти? Он пошел по площади, разглядывая мертвых. Вот лежала лицом вниз цепочка людей. Он обошел их. Все они были скошены очередью в спину. Неподалеку друг от друга лежали два великана. У одного трепыхалась на ветру черная грива. Гуляев, заглянув в лицо второму, почувствовал даже что-то вроде угрызения совести. Вытянув вперед руки, словно о чем-то молил кого-то, валялся на булыжниках грязной мостовой Онуфрий Полуэктов. И валялся он здесь потому именно, что вовремя очутился у пулемета на колокольне его бывший постоялец. Гуляев выпрямился. Черт с ним подумал он, хотели встать на пути революции, получили свое.
И он побрел, куда глаза глядят.
Минут через пятнадцать он подошел к изгороди полуэктовского сада. Как-никак, здесь был его временный дом.
Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную — там никого не было, прошел по комнатам. В них было пыльно, пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.
На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта худом щетинистом лице горячечно жили глаза.
— А, — сказал, не удивляясь, Яковлев, — уже в ЧК.
Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.
— Я все думаю, — еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, — может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?
— А вы сомневались?
— Видите ли, — сказал Яковлев, закрывая глаза, — я не сомневался. У вас идея, у нас контридея. Контридея всегда слабее… Но я не мог не сделать того, что сделал. В этом был мой долг. — Он закрыл глаза и хрипло задышал.
— А зачем вам нужен был склад кооперации? — спросил Гуляев.
— Отвлекали внимание… Кроме того, к тому времени мы еще не были уверены, что выйдет с хлебными складами. Но потом все продумали — вышло, — он засмеялся. — Чистая психология. Учитесь, господа большевички… Знаете, как удалось их поджечь?
Гуляев покачал головой.
— До сих пор не знаете, — уязвил Яковлев, — победители… Поясняю. Мне умирать, вам править. Поделюсь опытом. У меня в подручных ходил дьякон Дормидонт. Черногривый мастодонт., Убили вы его там, на площади. Силы феноменальной и способности к выпивке неслыханной. Мы узнали, когда дежурят ваши казаки… Большие мастера они были по самогону. Послали ночью дьякона с бачком пройти мимо склада. Конечно, по военным временам могли его тут же и шлепнуть. Но казачье — народ любопытный. Они увидели такую фигуру, да еще хмельную, арестовали, заволокли в сторожку и, конечно, конфисковали товар. Вскоре все были в лежку.
— И пьяных вы хладнокровно перебили! — с презрением сказал Гуляев. — И гордитесь удачей?
— Бросьте! — прохрипел Яковлев. — На войне, как на войне… Гуляев! — позвал он тихо. — Наклонитесь.
Гуляев наклонился.
— Мне жить не больше часа, — шептал Яковлев. — В вас есть какая-то искра порядочности… Нина… Я ее любил… Она меня едва ли… Даже, пожалуй, вы, — глаза его приоткрылись и высверкнули мгновенной, тут же угасшей враждой, — вы ей симпатичны… Но вы сами все погубили, стали следить за ее дядькой, а лазутчиков и провокаторов даже женщины не уважают…
— Кого же я спровоцировал? — с усмешкой спросил Гуляев. — Что за бред?
— Обещайте мне… — Яковлев дернулся вдруг и затих.
Гуляев посмотрел на его вытянувшееся тело и вышел.
Сил не было, вот что его мучило. Он не мог думать, не мог жалеть, не мог страдать. Там, по улицам и садам городка, погибшие его товарищи, а самый близкий — Санька Клешков — лежал, наверное, где-то в степи или в лесу…
Медленно-медленно поднялся он по лестнице. Толкнул дверь в свою комнату и встал ошеломленный. Перед картиной на стене застыла женщина в синем костюме. Она повернула к нему строгое бледное лицо. Золотая коса вздрогнула, завилась вокруг плеча.
— За мной пришли? — спросила она.
— За вами? — переспросил он. — Нет.
В эту женщину несколько дней назад, как ему казалось, он был влюблен. Но она была из другого мира, эта женщина. Шла революция, и только революции он принадлежал.
— Что мне делать теперь? — спросила она.
Он посмотрел на холст. Бежала куда-то девушка, закинув голову, разрывая грудью ветер. Куда она бежала?
— Что вам делать? — переспросил он. — А откуда мне знать… Уезжайте.
— А если останусь? Меня возьмут?
— Не знаю, — сказал он.
— Может, все-таки уехать?
— Уезжайте, — сказал он. — Нам не нужна ваша жизнь. И ваша смерть тоже.
— Они никому не нужны, — сказала она.
— Да, — подтвердил он, подошел и сел на сундук, ноги его не держали, — но тут уж никто не виноват.
И вдруг откуда-то издалека такой знакомый и молодой голос позвал:
— Володь-ка-а!
Он ринулся к окну и высунулся в его пустой проем.
Внизу стоял Клешков и таращился вверх.
— Санька! — крикнул он, а тот ответил ему криком сплошной радости, и тогда он почувствовал: победа!
Они же опять победили! Потому что революция должна побеждать! Всегда, на всем земном шаре.
А женщина в углу все смотрела на него ввалившимися сухими глазами.
