Наталья Борохова - Адвокат амазонки
В общем, Лиза собралась на свидание с клиентом во всеоружии. Стоял удивительно погожий день, первый в череде унылых дождливых будней, и ей, совершенно непонятно почему, захотелось соответствовать летнему дню, своему задорному настроению, а также тому, что впереди было целых три дня выходных. Елизавета надела летнее платье из шелка изумительного фисташкового цвета. Туфли дымчатого цвета на шпильке и сумочка, в которую можно поместить только адвокатское удостоверение, дополнили ее наряд. Она немного покрутилась перед зеркалом, оценивая, как сидит на ней платье и не стоит ли потуже затянуть ремешок на талии. Но все было великолепно, если не считать того, что одежда абсолютно не соответствовала деловому стилю, который она предпочитала всегда, когда речь шла о работе. Все-таки она собиралась в следственный изолятор, а не в кафе и не на танцы. Лиза хотела было надеть легкий жакет, чтобы прикрыть обнаженные руки, но он безнадежно портил впечатление. В конце концов она смирилась. Ведь ей было всего тридцать. Или уже тридцать. И ей казалось безумно скучным провести жизнь в деловом костюме, снимая его всякий раз, когда нужно надевать на себя пижаму. В таком виде, летящая и стремительная, она явилась в тот день на свидание к Бойко.
Его первый взгляд уничтожил все ее сомнения.
– О боже, Елизавета Германовна! – сказал он, застыв на пороге. – Вы сегодня выглядите бесподобно.
Она даже порозовела от смущения и от удовольствия. Ей было приятно получать комплименты. Ведь Виталий был не только ее клиентом, прежде всего он был мужчиной, а кроме того, художником, понимающим толк в женской красоте.
– Вы не представляете, как я устал от серых, казенных красок, – жаловался он. – Все окружающее меня уродливо. Изо дня в день я вижу зэков в несвежих майках, конвой в тяжелых ботинках и бесконечную вереницу людей в форменной одежде: в прокурорском мундире и в судейской мантии. Вы залетели сюда, как экзотическая птица, мне даже на секунду показалось, что я по-прежнему на свободе. Мои глаза отдыхают, глядя на вас.
– Спасибо, – произнесла Елизавета, сильно смущенная теми похвалами, которыми он щедро ее осыпал. Надо заметить, что и сам Виталий выглядел неплохо. Дубровская спрашивала себя, как ему это удается. Ведь следить за собой в условиях следственного изолятора – задача почти невыполнимая. Находиться летом в душных камерах, практически лишенных дневного света, набитых до отказа десятками полуобнаженных, потных тел, – задачка на выносливость, если не на выживание. Бойко же был опрятен, и даже трикотажная майка и спортивные шорты до колен смотрелись на нем вполне респектабельно. Если бы убрать тюремные стены, их с Лизой было бы легко принять за пару, сидящую в летнем кафе.
– Вашу красоту нужно запечатлеть на холсте, – сказал он. – У вас, должно быть, уже есть достойный вас портрет?
– Представьте себе, что нет, – смеясь, ответила она. – У меня есть масса фотографий, но ни одного портрета.
– Непростительное упущение! – заметил Виталий. – И если все будет хорошо, я обещаю вам картину, на которую будут любоваться потомки. У меня все как-то не было повода спросить: вы замужем?
– Да, я замужем уже шесть лет.
– Должно быть, ваш муж ужасно гордится вами?
Дубровская смутилась. Что бы, интересно, сказал Виталий, если бы узнал, что муж Лизы все больше занимается перевоспитанием своей жены, чем выражает восхищение ее профессиональными успехами?
– Я, должно быть, вторгаюсь в ваше личное пространство, – виновато произнес он. – Просто я на сто процентов уверен, что находиться рядом с такой женщиной, как вы, и оставаться равнодушным невозможно.
– В нашей семье все замечательно, – проговорила Дубровская, словно воздвигая между ним и своим домом невидимый барьер. Бойко незачем было знать, что в отношениях супругов наметилась едва заметная трещина. – Вообще я пришла узнать, что вы думаете о том, как идет процесс. Есть ли у вас замечания к моей работе? А может, пожелания?
Виталий только пожал плечами:
– Я знаю только, что не ошибся в выборе адвоката. Мне пришлось бы туго, если бы не ваша помощь.
Эта похвала пришлась Елизавете по душе даже больше, чем комплимент ее внешнему виду. Все-таки Дубровской хотелось, чтобы ее клиенты ценили в ней прежде всего ее профессиональные качества.
– Не знаю, как вас, но меня смутили некоторые моменты из показаний Непомнящего, – сказала она, расправляя складки платья на коленях.
– Например?
– Например, то, что вы не пустили его на порог дома, когда он пришел в гости к Веронике, и даже сказали что-то про то, что вы его обыграли.
– А, да... – поморщился он. – Что-то вроде «Я всегда выигрываю, не так, так эдак». Конечно, это не мои слова.
– Но Непомнящий находился под присягой. Неужели он соврал?
– Он просто воспользовался тем, что эти слова невозможно проверить. Но к Веронике я его действительно не пустил.
– Почему?
– По ее просьбе, конечно. Вероника поставила на этих отношениях крест и сказала, что ей нужны больше визиты вежливости. Она всегда выражалась предельно ясно.
Он не сказал, переживала ли Песецкая свой разрыв с Ярославом или же новая любовь, возникшая на пепелище старой, полностью залечила раны. В любом случае Дубровская могла понять нежелание женщины принимать в своем доме прежнего любовника, даже с его цветами и конфетами.
– А-а... Как насчет ее отношений с дочерью? Признаться, я была немало удивлена, когда Ярослав рассказал про нелюбовь Вероники к детям.
Это был второй момент, в который Елизавета хотела внести ясность.
– Вероника на самом деле не хотела больше иметь детей: ни мальчиков, ни девочек. Впрочем, в ее положении это было практически невозможно, – он развел руками. – Не знаю, на что рассчитывал этот господин. Кроме того, слишком увлеченный собственной персоной, он не слишком стремился знать, что творится в душе его женщины. Проблемы брошенной дочери его интересовали меньше всего.
– Ярослав вообще не производит впечатления человека, на которого можно положиться в трудные моменты жизни, – призналась Лиза. – Я как-то слабо его представляю в роли папочки, опекающего взрослую дочь его жены.
– В роли утешителя слабых и немощных он смотрится неубедительно! – усмехнулся Виталий. – Непомнящий – бизнесмен до мозга костей. Он делает лишь то, что может принести реальную выгоду. Стал бы он возиться, высылая денежные переводы незнакомой девушке.
– Это была ваша идея? Высылать деньги дочери?
– Да. А что? Деньги – это старый и проверенный способ рассчитаться за свои долги. Вероника знала толк в товарно-денежных отношениях. После того как мы стали жить вместе, ее материальная помощь дочери стала почти регулярной. За две недели до смерти она послала девушке свое фамильное кольцо с изумрудом. Я тогда не предполагал, что это был ее прощальный подарок.
– А вы видели ее дочь?
– Да, только раз. Тогда, когда передавал ей кольцо. Позже я не искал встреч. Да и что бы я мог ей сказать?
Виталий на несколько мгновений задумался. На его лице появилось отсутствующее выражение. Он сидел здесь же, на привинченном к полу деревянном табурете, но его душа покинула пределы холодных казенных стен. Он был где-то в своих воспоминаниях.
Черты лица его смягчились, а взгляд заволокло туманом. Казалось, он не только видит картины своего прошлого, но и переживает их наяву. Уголки его рта подрагивали, и со стороны могло показаться, что он даже улыбается кому-то. Беспокойные пальцы на столе то сжимались в кулаки, то замирали, как бывает обычно во время разговора, когда человек оживляет свою речь жестами. Он настолько ушел в свое прошлое, что даже Елизавете стало неловко, словно она без спроса влезла в чужую жизнь. Тактично отведя взгляд в сторону, она тоже молчала.
Внезапно Бойко пришел в себя, и это возвращение из грез в реальность далось ему нелегко.
– О, простите! – опомнился он. – Я просто задумался... Я не должен так бездумно транжирить ваше время.
– Не беспокойтесь. Все нормально, – заверила его Елизавета. – Должно быть, вы сильно были привязаны к Веронике?
Он кивнул.
– Это была необыкновенная женщина, – только и ответил он, но тон, каким это было сказано, свидетельствовал о многом. В нем было все: любовь и горечь, восхищение и боль утраты. – Я помню ее, словно мы расстались вчера. В моих ушах еще звучит ее голос. Я знаю все его интонации. Стоит мне прикрыть глаза, и она является передо мной живой, осязаемой. Я вижу, как она склоняет голову набок, когда слушает. И этот ее жест... – Он сделал пальцем легкое закручивающее движение. – Это ее привычка наматывать на палец локон. В последние годы у нее была короткая стрижка. Я ее и не видел с длинными волосами. Но характерный жест остался. Она смеялась всякий раз, когда я ловил ее на этом.
Он тихонько улыбнулся, опять погружаясь в пучину воспоминаний.
– Вы не представляете, как тяжело видеть угасание любимого человека и знать, что оно неизбежно. Я потерял мать и надеялся, уже будучи врачом, что смогу остановить смерть. Но врачи иногда оказываются бессильны перед болезнью, и все повторилось вновь: операция, химиотерапия, которая ее больше калечила, чем лечила, а потом рецидив. Вероника не выдержала того, что замкнутый круг придется пройти еще раз. У нее просто не было сил на это, а вся моя любовь была бессильна перед ее горем.
