Дик Френсис - По рукоять в опасности
В хижине меня ждал мой старый друг мольберт и новые краски, привезенные из Лондона, и мне пришлось сурово напомнить себе, что необходимо сделать еще два телефонных звонка, прежде чем зажигать новую лампу (купленную в магазине для туристов) и готовить к утру холст.
Натянуть ткань на подрамник. Три раза загрунтовать гипсом, чтобы получилась хорошая поверхность, дать грунту высохнуть. Затем положить на него серую краску, смешанную с титановыми белилами. Набросать рабочие эскизы. План. Сон. Мечту.
Я позвонил матери.
Айвэну не стало лучше, но не стало и хуже. Он согласился переговорить с какой-то женщиной или с кем-то еще о спасении пивоваренного завода, но по-прежнему хочет, чтобы я действовал от его имени, пока сам он не соберется с силами.
– Хорошо, – сказал я.
– Больше всего сейчас беспокоит нас Сэртис, – сказала мать.
– Сэртис? А в чем дело?
– Он ведет себя как параноик. Он бесит Пэтси. Впрочем, ее бесит все, что угодно. Я хочу, чтобы ты вернулся сюда, Александр. Ты единственный, кто никого не запугивает и не третирует.
– А Пэтси разве третирует и запугивает Айвэна?
– Да, ужасно, но он не может этого понять – или не хочет. Он сказал Оливеру Грантчестеру, что намерен сделать приписку к своему завещанию, а Оливер, кажется, сообщил об этом Пэтси, и та теперь настаивает, что должна знать содержание этой приписки, но Айвэн и мне ничего не говорит. Ах, дорогой мой, как все это тяжело для Айвэна! Пэтси, в сущности, живет здесь, она то и дело вертится возле Айвэна.
– А Сэртис? Почему ты назвала его параноиком?
– Он утверждает, что его повсюду преследует какой-то бритоголовый субъект. – Что? – спросил я севшим от удивления и неожиданности голосом.
– Я знаю, это чушь и бред. Никто больше, кроме Сэртиса, не видел этого бритоголового. Сэртис говорит, что бритоголовый исчезает, когда он, то есть Сэртис, оказывается в окружении других людей. Пэтси очень зла на него. Я так хочу, чтобы они не торчали все время в нашем доме. Айвэну нужны покой и тишина. Возвращайся, Александр, прошу тебя.
Голос матери звучал непривычно, так много мольбы было в нем. Слишком многие люди хотят слишком многого. Я понимал, что им нужен кто-то, чтобы решать их проблемы, – проблемы Айвэна, моей матери, Тобиаса, Маргарет, даже моего дяди Роберта, – но я не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы делиться ими со всеми этими людьми.
Я хотел заниматься живописью.
– Я скоро вернусь, – сказал я матери.
– Когда?
О небо, подумал я и промямлил:
– В среду ночью. Потом я позвонил Джеду.
– В замке страшный переполох, – сказал Джед.
– Из-за чего?
– Энди, юный внук Роберта, удрал с «Золотым кубком короля Альфреда».
ГЛАВА 7
Я не удержался от смеха.
– Да, разумеется, – сказал Джед. – Я так и думал, что это очень смешно.
– Но как все это случилось?
Оказалось, что вскоре после возвращения Роберта и его гостей в замок на шотландский вечерний чай с горячими лепешками и кое-чем покрепче неожиданно, без предупреждения, явилась с новым визитом Зоя Ланг и привезла с собой эксперта по драгоценным камням. Ей не давала покоя мысль, объяснила доктор Ланг, что данная ею оценка кубка короля Альфреда была неполной.
Роберт, доктор Ланг, ювелир и гости все вместе вошли в столовую, так сказать, в поисках истины.
Из буфета извлекли картонную коробку и вынули из нее копии томов Диккенса, потом черную кожаную коробочку, раскрыли ее и... ничего не увидели внутри, на белой атласной подкладке.
Мой кузен Джеймс, успевший проводить семью до Глазго и вернуться обратно в замок, сразу же заявил, что спустит шкуру со своего старшего сына, ибо исчезновение кубка – дело рук Эндрю, но космический страж в этот момент был недосягаем для отца, так как ехал со своей матерью в школу закрытого типа, а в машине у матери телефона не было.
– Я приехал к Самому по делам поместья, – сказал Джед, – и слышал, как эта старая леди в довольно резкой форме говорила сэру Роберту, что ему нельзя доверять рукояти шпаги принца Карла-Эдуарда, раз уж он не в состоянии уберечь менее ценные вещи от собственного внука, а не то что от грабителей, и Сам вполне добродушно соглашался с ней, отчего она только еще больше сердилась. Во всяком случае, после ее ухода Сам велел мне позвонить тебе и спросить, стоит ли волноваться из-за Эндрю.
– Нет, не стоит.
Вздох Джеда был наполовину усмешкой.
– Я сказал Самому, что ты увез из замка одну из его старых больших сумок из охотничьей комнаты, и он весь так и просиял. Но из-за чего весь этот сыр-бор? Говорят, «Золотой кубок короля Альфреда» – приз победителю скачек. Только и всего. Он действительно такой дорогой?
– Кому как, – сказал я. – Кубок золотой. Для богатого он лишь дорогая игрушка, а для вора – приманка, ради которой он готов на убийство. Ну а если ты не богач и не вор, а нечто среднее между первым и вторым, то на одной чаше весов оказывается твоя жадность, а на другой – риск.
– А что этот кубок для тебя? Для Самого? Для сэра Айвэна?
Не дождавшись ответа, Джед почти крикнул в трубку:
– Ал, куда ты пропал?
– Никуда, я здесь... Не знаю, что тебе ответить, не нахожу ответа и не хочу его искать.
* * *Во вторник утром холодный атмосферный фронт напрочь смел с небес серые дождевые облака, и открылась чистая и бледная синева неба и тусклое северное солнце. Окна моей хижины смотрели на запад, отчего по утрам часто бывало такое освещение, о котором только может мечтать живописец, а в конце дня наступала очередь теплого закатного зарева, которое я сначала подсознательно передавал насыщенной глазурью, а потом, когда выяснилось, какие картины хорошо покупают, набил руку, выработав технические приемы, выгодные в коммерческом отношении. Я писал картины, чтобы добывать средства к жизни. А деньги зарабатывал, чтобы можно было писать что-то для собственного удовольствия, для души.
В тот день, во вторник, я легко набросал карандашом на серо-белом грунте голову молодой женщины с лицом, уже несущим на себе отпечаток сильного характера. Лицо получилось четким, умным, выразительным. Такое лицо могло быть у целеустремленной женщины. Она смотрела не прямо перед собой, а так, будто видела что-то справа от себя, не улыбалась, но и не казалась суровой, надменной или застенчивой. Она была просто такая, какая есть. Была сама собой.
Когда пропорции и выражение ее лица достигли соответствия моему замыслу, я использовал светлый и темно-синий ультрамарин, в основном прозрачный, разбавленный водой. Края холста я затенил темно-синим цветом, оставив светлый фон вокруг самой головы, а вокруг глаз и чуть ниже подбородка нанес темные тени. У меня получился недурной портрет в синих тонах на светло-серой основе.
Такой, думал я, могла быть доктор Зоя Ланг лет сорок тому назад.
Я учился своему ремеслу у четверых разных художников. Один из них был шотландец, другой – англичанин. Мой третий учитель был из Рима, а четвертый – из Калифорнии. Я присматривался, усваивал знания и упражнялся, пока не понял, что можно считать живописью, а что – нельзя. Я был не в состоянии позволить себе учиться в художественной школе, когда погиб мой отец, а мать собиралась вторично выйти замуж и изменить свою жизнь. Я предлагал свои услуги в качестве повара, слуги, гофрировщика четверым получившим хорошее образование художникам. Платой за эти услуги было пропитание, угол, в котором можно было устроиться на ночь, а еще бумага и краски.
После трех лет такой полезной, хотя и нелегкой и нудной работы я получил неожиданное известие от дяди Роберта: он спрашивал, что подарить мне в День моего приближающегося совершеннолетия. Я ответил дяде Роберту, что прошу позволения поселиться в старой полуразвалившейся хижине в горной части его владений. И еще я просил разрешить мне играть в гольф на площадке, принадлежавшей дяде Роберту.
Дядя Роберт позволил мне жить в старой лачуге (в прежние времена она служила местом для ночлега пастухов в период, когда овцы ягнились) и сделал полноправным членом гольф-клуба. А еще Сам дал мне денег, на которые можно было купить краски. Два года спустя он послал меня в Ламборн рисовать его лошадей, тренингом которых занимался вместе с Эмили-Джейн Кокс.
Когда же я ушел из Ламборна, дядя переселил меня из моей тогдашней лачуги в более прочную, но тоже весьма ветхую хижину и заплатил за то, чтобы ее сделали пригодной для обитания. А еще через год дядя Роберт обратился ко мне с просьбой позаботиться о сохранности «Чести Кинлохов».
Я не мог отказать ему, даже если бы и хотел. А я не хотел.
В детстве и юности я благоговел перед дядей Робертом. Лишь за последние пять лет я достаточно повзрослел, чтобы мои отношения с ним стали более зрелыми. Конечно, Сам заменил мне погибшего отца, но не менее важно для меня было то, что он стал моим другом, партнером и союзником. Однако я никогда не стал бы злоупотреблять этим преимуществом – ни в отношениях с дядей, ни в отношениях с другими членами нашего семейства.
