Атанас Манаджиев - Сожженный некролог
— Нет, не может быть, — пробормотал он больше самому себе, чем упрямой собеседнице.
— Может. Это факт.
Эмилия смотрела перед собой — лицо суровое, брови сдвинуты, в глазах тихая мука, ну совсем как тогда, в машине по пути в Пловдив. Нет, не совсем так, есть разница, и весьма существенная. Сейчас время неумолимо двигалось вперед, а девушка с трудом и напряжением совершала обратный путь — в глубину прошедших лет. На ее бледном, вдруг постаревшем лице читалось страстное стремление понять и решить, права она была или не права, поступив так, как поступила. Гео ждал молча, хотя ему так хотелось подтолкнуть ее, спровоцировать на откровенность, пусть это будет даже запрещенный прием: "Эмилия, вы дурачите меня! Я этого не заслужил".
Он ничего не сказал, его вовремя остановил воображаемый палец учителя — майора: осторожно! Банальные номера здесь не пройдут! Момент сверхделикатный, малейшая фальшь может только оттолкнуть ее, она замкнется, и тогда из нее клещами слова не вытянешь.
— Мы тогда только-только купили магнитофон… — задумчиво проговорила наконец девушка. Гео почувствовал, что она хочет снова "прокрутить ленту" — больше для себя, чем для него.
— У меня был день рождения. Хороший маг марки "Филлипс". Я так радовалась, с утра до вечера слушала музыку, говорила и пела в микрофон, таскала его из комнаты в комнату, ложилась и вставала с мыслью о нем. Потом решила записать и их голоса, их ссоры — может, хоть постыдятся, когда я вдруг объявлю: "Уважаемые радиослушатели, передаем подлинную запись нетипичной семейной беседы"… Я думала, они сразу поймут, что это насмешка, потому что как раз такие "беседы" для нашего семейства были абсолютно типичны: Кристина нападала, Дишо мямлил и пытался обороняться. Когда я была дома, они говорили тихо, но я все равно затыкала уши, чтобы совсем не слышать их. Все ссоры сводились к бесконечным изменам Дишо, доказанным и не доказанным. Кристина плакала и показывала ему пятна от помады на его рубашках, телефоны знакомых женщин, зашифрованные у него в книжке, перечисляла, сколько раз, с кем и до которого часа он бывал на банкетах по разным поводам — без нее, конечно. Мне было ее ужасно жаль, но я не могла понять, как она может так унижаться…
Однажды я все-таки решила записать их "беседу" и сунула маг под сундучок в кухне. Вообще-то глупая затея: лента будет крутиться в кухне, а они поругаются в холле или лента кончится, а они еще не начнут "выяснять отношения" и будут почти мирно разговаривать. Но на этот раз они намертво схватились еще на лестнице, потом ворвались в квартиру, влетели в кухню, и Дишо с треском захлопнул дверь — ясно было, что у него наконец лопнуло терпение. И вдруг я услышала, как он буквально заорал: "Опять! Осточертели мне твои фокусы, сыт по горло. Как же, как же, я нервирую ребенка, я доведу тебя до сумасшедшего дома, я исчадие ада и так далее и тому подобное!…" Кристина была ошарашена — то все она обвиняла… Голос у нее сразу стал тихий, жалкий: "Какие фокусы? Это же правда". — "Ты очень ошибаешься, если думаешь, что можешь связать меня по рукам и ногам! Не нужна ты мне, у меня были, есть и будут лучше тебя! Скажешь — тебе нужен был ребенок? Ерунда! Тебе нужно было привязать меня к своей юбке!" Кристина стала задыхаться — у нее ведь не очень здоровое сердце. Она уже не кричала, а сипела: "Замолчи сейчас же, господь тебя накажет! Раз мы взяли ее совсем крошкой, мы обязаны…" Тут у меня такая дрожь началась, что я испугалась — вдруг они услышат, как у меня зубы стучат. Но они бы, наверно, и выстрелов не услышали. "Перестань меня тыкать носом в одно и то же! — орал Дишо. — Я свои обязанности знаю не хуже тебя!" — "Ты… ты просто бессовестный негодяй!" — и Кристина запустила в него чем-то тяжелым, что ударилось о стенку и с грохотом упало на пол. После этого Дишо сказал ей, что уйдет, что это лучше, чем терпеть каждый день скандалы. "Можешь спросить у своей дочери". То есть у меня…
Что же еще, все ясно! Мне так хотелось вырваться к ним и высказать все, что накипело у меня на сердце за эти несколько минут, а потом навсегда уйти из их дома! Мне стоило неимоверных усилий обуздать себя и постараться хладнокровно оценить новые обстоятельства. Значит, мало того, что я, хотя и не по своей воле, навязалась этим людям, я еще и помогала Кристине достичь эгоистических целей. Это было не желание, естественное и благородное, иметь ребенка, любить его, воспитывать, а стремление таким образом привязать к себе этого бабника… Когда Кристина вечером нагнулась над моей кроватью, чтобы поцеловать меня, я отвернулась к стене и сделала вид, что зеваю.
— Мне просто не верится, Эмилия, что вы могли так поступить. Это же бесчеловечно!
— А потом я решила скрыть, что все знаю, — продолжала девушка, будто не услышав реплики Гео, произнесенной предельно мягко и сочувственно. — Пусть сами расскажут, если захотят делить меня и таскать по судам. Мне тогда казалось, что я очень сильная, я даже гордилась собой. Ну, а потом поняла, что сила не в том, чтобы молчать и терпеть, глотать слезы обиды от их взаимных оскорблений. Решила, что буду сильной, если сама, без всякой помощи и поддержки выберу себе путь и пойду по нему. Какое значение имеет, что мне всего четырнадцать и я совсем не знаю жизни? Узнаю, научусь всему, жизнь научит… Сейчас я понимаю, что меня тогда удерживали не только страх перед неизвестностью и чувство безысходности, но и Кристина. Она не карандашные каракули, а я не резинка, чтобы стереть их из моей души. Она мне не мать по крови, но разве она не любила меня как мать? Эти низкие слова Дишо — что она взяла меня якобы затем, чтобы удержать неверного мужа, -разве это вся правда? Она любила меня. И без Дишо будет любить. Всегда. Она была такой нежной, доброй ко мне, старалась во всем угодить, волновалась о моем здоровье, поминутно щупала мне лоб, мерила температуру, дрожала, как бы со мной не случилось чего плохого… За что же я оскорблю ее, за что разрушу ее и без того искалеченную жизнь? В общем, короче, и я любила ее. И люблю. Очень. Вот думаю иногда о той, которая бросила меня. Допустим, я нашла бы ее. "Ты примешь меня? Я порвала со своими приемными родителями, я давно все знаю…" Представлю себе такую сцену, и просто трясти начинает. Даже независимо от того, что понимаю — она, скорее всего, была тогда в еще более ужасном положении, чем я сейчас, и я бы должна жалеть ее, особенно если увижу, что она тоскует по мне…
Эмилия горько усмехнулась, в глазах снова показалась тень нестерпимого страдания. Руки бессильно лежали на столе, стянутые обручами браслетов.
— Вот какие мысли постоянно вертелись у меня в голове все эти годы… Они иногда отодвигали боль на задний план, но желанного забвения не приходило, — даже тогда, когда Кристина окружила меня особо трогательной материнской заботой, это после бегства Дишо и развода. Вы извините, я сбивчиво рассказываю, тут ведь двойная бухгалтерия… Она встала из-за стола, медленно отошла к окну, постояла рядом с фикусом, нежно погладила пальчиком большой жесткий листок, потом вернулась и снова села, чуть успокоившись.
— Ее, наверно, спрашивали в суде: "Объясните, почему вы пошли на преступление, почему отважились совершить эту кражу?" Я как будто вижу все это. "Как почему? Потому что хотела, чтобы моя дочь ни на секунду не почувствовала себя униженной, не выглядела бы Золушкой рядом со своими школьными подружками, чтобы и с ней тоже занимались учителя перед экзаменами в институт, и вообще, чтобы у дочери даже не мелькнула мысль о том, что в этот решающий для нее момент ее мог поддержать заботливый, добрый отец…" И тогда судья начинает свою назидательную речь о безумной, не знающей меры материнской любви, о том, что все, как попугаи, тянутся друг за другом, швыряют кучи денег на свадьбы, выпуски, проводы и вязнут по макушку в долгах, а то и в преступлениях… Тут вмешивается прокурор или еще кто-нибудь. Насколько мы поняли из материалов следствия, говорят они, ее бывший муж регулярно присылал из Алжира деньги и вещи, но она все это возвращала назад. Почему? Свидетели объясняют: от обиды, из гордости, так как стремилась во что бы то ни стало справиться с трудностями самостоятельно, в одиночку. Вообще на суде много говорили о ее гордости и благородстве. Но не благороднее ли было бы смирить гордость ради человека, которого ты так любишь, ради того, чтобы ему было хорошо? Вот и об этом я думала все время. Так ли сильна и чиста ее любовь и привязанность ко мне? Или это одна лишь воспаленная мысль о себе, о том, чтобы я стала ее вечным должником и не уставала благодарить за все? Любовь находит радость только в любви и не требует благодарности — так мне кажется. Неужели она не понимала, какой страшный удар наносит мне своим поступком? Не могла не понимать. Отчего же тогда?… Можно было бы ответить прокурору, я, по-моему, нашла ответ: все эти резкие отказы от денег и подарков — акт своеобразной мести.
