Светлана Гончаренко - Сыграй мне смерть по нотам...
— То что будет? Чего добивается дочь несчастного итальянца?
— Справедливости. А Вагнер хочет сбить со Смирнова спесь. У них взаимная антипатия.
— Не забывай, все эти «Листки» и «Песни» исполняются чуть ли не по всему свету. А это деньги, — напомнил Самоваров. — Не исключено, что деньги немалые. Почему Ирина Шелегина, если она жена подлинного автора, упускает такую выгоду? Сомнительно и невероятно всё это. Повторяю: а вдруг в самом деле Сергей Николаевич переписал творения Смирнова на память?
— Переписал и под своим именем в Союз композиторов сдал? Что за нелепость! — возмутилась Настя. — Ирину-то как раз понять можно: она Смирнова любит до умопомрачения. А может, он с нею доходами делится. Одета она очень дорого; Даша говорила, что отдыхать они летом ездят то в Турцию, то в Испанию. Неподходящий образ жизни для жены инвалида и скромной администраторши филармонии. Надо придумать теперь, как вернуть Шелегину его музыку.
Самоваров покачал головой:
— Это очень благородно, но вряд ли Шелегину нужно. Вспомни: он болен, всеми забыт; он никого не узнаёт, он воображает, что находится в солнечной Италии. По-русски не понимает! Наверное, как его зовут, он тоже не помнит. Зачем ему слава? А Смирнов вряд ли сдастся легко. Если только он действительно ноты украл. Я в этом сомневаюсь.
Настя огляделась по сторонам и проговорила почему-то шёпотом, Самоварову на ухо:
— Ты не знаешь главного! Шелегин и теперь пишет музыку. Вернее, писал до последнего времени.
Глава 9. Возвращение самовара
— Наверху я хочу устроить репетиционные комнаты. А здесь будут проходить концерты, — пояснил Андрей Андреевич, обводя радостным взглядом стены бывшего бального зала особняка Тверитиных.
Сейчас это было довольно запущенное и неприглядное помещение. Только на потолке едва просматривалась лепнина — свидетельство былой роскоши. Лепнина изображала густые заросли водяных лилий. Её сплошь покрывали акварельные разводы плесени. Плесень тут водилась самых разнообразных и редких сортов — бархатно-чёрная, похожая на копоть, меланхолически зелёная и даже ярко-розовая. Самоваров никогда прежде такой не встречал.
Совсем не так поэтично выглядело в этом зале всё остальное — два старых дивана, пустой посудный шкаф без дверцы, какие-то ящики. Ряд дружно покосившихся вправо фанерных стульев, сбитых одной грубой доской, в своё время явно принадлежал малому лекторию общества «Знание». На полу стоял телевизор «Рекорд» с весёлым маленьким экраном, напоминающим овальное блюдо. Ещё один телевизор, неизвестной марки, обиженно отвернулся к стене. Всё это было пыльно, серо, негодно. Всё, кроме оранжевого солнечного луча: он яростно продирался сквозь иней замёрзших окон и искрился радугой. Только в сильные морозы бывает такой цветной румяный свет. А морозы трещали в Нетске уже шестые сутки!
— Хороша лепнина, — заметил Самоваров, задрав к потолку голову. — Отменный провинциальный модерн. Только рисунок побелками забит.
— Мы всё расчистим, — с жаром пообещал Смирнов. — Я так и вижу всю эту красоту новенькой, отреставрированной. Не хуже, чем у вас в Мраморной гостиной будет!
Самоваров засомневался:
— Работы здесь очень много. Но дядю Васю из строительной бригады на пушечный выстрел нельзя подпускать к этой лепнине.
— А мы и не подпустим, мы не зулусы. Вы ещё не знаете, что за энтузиасты родители моих детишек. Они горы своротят! А сколько у нашего коллектива бескорыстных друзей! Какие спонсоры! Этот центр будет украшением нашего города. Мненравится, когда старинные, пришедшие в упадок здания реставрируются по-европейски. Например, домок-теремок, а внутри современнейшая зубная клиника или стильный офис серьёзной фирмы. Я такое видел в Амстердаме. Что-то вроде шкатулки с секретом получается — или сюрприза из яйца Фаберже.
«Дались всем эти яйца, — подумал Самоваров. — Но Фаберже разве додумался бы засобачить в золотое яйцо зубную клинику? Интересно другое: соврал мне красавец Смирнов про уральский самоварчик или нет?»
Он значительно вздохнул.
Андрей Андреевич его понял:
— Конечно, концертный зал — дело будущего. А вот личные наши с вами дела ждать не будут!
Андрей Андреевич сам нашёл Самоварова в музее и не только внимательно выслушал рассказ о пресловутом обмене с Тверитиным, но и согласился вернуть спорный предмет.
— Воля Матвея Степановича для меня священна, — сказал он со вздохом.
Самоваров такой деликатности от Андрея Андреевича не ожидал. Ведь совсем недавно жена Смирнова по телефону своим скрипучим голосом отшила его. А вот теперь не понадобилось даже свидетельство (некогда железное, а теперь абсолютно невозможное) покойного Щепина-Ростовского.
Вообще при ближайшем знакомстве Андрей Андреевич оказался очень приятным человеком — искренним, непосредственным и открытым. Он, правда, до смерти был заморочен гастрольными проблемами, на ходу всё забывал и очень быстро бегал — но Самоваров никак не мог представить, что он крадёт чужие ноты.
Настя намекала даже, что Смирнов хочет уморить Шелегина. Это всё Дашины россказни. Чего не выдумает ревнивая девчонка!
Правда, Самоваров собственными ушами слышал, что Смирнов собирается то ли продать, то ли сдать в аренду тверитинский особняк. Где тогда будут детки петь хором? Но продажа дома — дело житейское, некриминальное, а всё остальное наверняка Дашины выдумки. Ну, не может она простить матери ни любовника, ни пренебрежения к больному отцу — и всё тут!
Только один вопрос остаётся нерешённым: кто написал «Простые песни»?
Самоваров напомнил, что коробка с вожделенным уральским самоварчиком осталась у Матвея Степановича в кабинете.
— Там полно самоваров, — подтвердил Андрей Андреевич. — Любопытно, который вас пленил? Я в этом кабинете устроил что-то вроде штаб-квартиры нашего будущего вокального центра. Часто теперь любуюсь коллекцией Матвея Степановича и вспоминаю его — такого открытого, щедрого, ранимого. У него ведь почему детские стихи получались? Потому что он сохранил наивную чистоту и доверчивость ребёнка. Дети его обожали!
Самоваров, не будучи ребёнком, в восторг от Тверитина никогда не приходил. Обыкновенный был старик — сварливый и довольно вздорный, когда выпьет. Но Смирнов неподдельно посветлел лицом, когда заговорил о Матвее Степановиче.
В кабинете поэта Андрей Андреевич ничего не сдвинул, не тронул. Всё так же царил там огромный дубовый стол, крытый изумрудно-зелёным сукном. Старорежимные кляксочки темнели на сукне возле чернильного прибора. Прибор этот тоже был сделан в виде Маши и медведя: вокруг бронзовых сказочных героев росли могучие бронзовые грибы. Шляпки грибов приподнимались. Под ними обнаруживались яйцевидные углубления, внутренние стенки которых до сих пор отливали павлиньей зеленью давно высохших чернил. Самоваров мог поверить, что этим предметом дети действительно восхищались.
Рядом со столом стояла всё та же тверитинская плетёная корзина, и даже виднелась в ней какая-то бумажка. Стены пестрели снимками писателей с автографами. Самой крупной была фотография Вадима Кожевникова, а надпись на ней — особенно дружеской.
Штаб-квартира Андрея Андреевича (три пластиковые папки) скромно ютилась на плетёном столике, где Тверитин обычно держал бутерброды. Самоваровская коробка красовалась на прежнем месте.
— Этот? — удивился Андрей Андреевич, заглянув в коробку. — Такой невзрачный? «Я выбрал бы другую, когда б я был, как ты поэт»… Посмотрите, какой красавец вон тот, слева, с извилистыми ручками! И блестит он сильнее. Хотите, я вам его отдам вместо вашего?
Самоваров не хотел.
— Тогда оба возьмите! Не хотите? А тот ваш чайник, про который вы мне рассказывали? Это он? Берите!
Честный, но жадный до чайников Самоваров не смог отказаться. В конце концов, это была его вещь, собственноручно извлечённая из зловонного мусорного ящика и собственноручно же подновлённая и выколоченная. А Смирнов, чего доброго, её снова на помойку снесёт — невзрачных предметов он явно не признаёт.
Всё-таки Самоваров слегка покраснел, принимая чайник. Он даже почувствовал неуютную прохладу внутри, там, где у многих помещается гастрит, а у некоторых совесть.
— И от кофейку вы у меня не отвертитесь, — засмеялся Андрей Андреевич. — Это мы в пару минут устроим!
В оборудование штаб-квартиры вокального центра, помимо папок, входил и небольшой электрочайник, и банка крупитчатого растворимого кофе, и тубус одноразовых стаканчиков. Андрей Андреевич настелил на изумрудное сукно писчей бумаги, не тронутой пером поэта, и пригласил Самоварова к столу.
— Люблю кофе, — признался он. — Растворимый, конечно, не то. Паллиатив. Но мой из лучших! Я пью чашек по десяти в день, не меньше. И ничего — сплю отлично. Наоборот, если кофе не выпью, бессонница замучит. Странно? Но я читал, что есть кошки, которые спят от валерьянки.
