Георгий Персиков - Дело о Медвежьем посохе
– Как же тебя угораздило-то? – со смешком спросил Жало. – Ты же по виду из чинуш, уши в чернилах. От какой скуки решил в лихие люди податься?
– Нужда-с заставила, – печально вздохнул Морошко, – я же в коллежских регистраторах сидел, чин не самый богатый-с. Нужда-с и греховные увлечения.
– Это что за грешки у такой канцелярской крысы? – Жало радостно осклабился и подмигнул Колесу. Тот хохотнул в ответ и выжидательно уставился на бывшего коллежского регистратора. Жало облегченно выдохнул – хороший знак, пусть лучше на дохляка смотрит своим страшным взглядом.
– Азартен-с, – Остап потупился, изучая дырявые ботинки, – в Крыму был, в Ялте, на лечении от грудной болезни, подвыпил как-то вечером, сел в штосс играть с местными. История простая. – Морошко вздохнул горше прежнего и продолжил: – Утром проснулся, а в дверь вчерашние приятели ломятся, с распиской, что, мол, должен я сто пятьдесят рублев и что ручаюсь деньгами казенными.
– И что? Никак поубивал ты мошенников? – Каторжане откровенно потешались над незадачливым компаньоном.
Морошко жалко улыбнулся в ответ:
– Да как же, я на такие дела не способен. Сперва в кассу в департаменте залез, потом восстановить решил. Кража-с. Стал я ходить на вокзал, будто встречаю кого-то, а сам высматривал господ с большим багажом, случая ждал-с.
– И дождался? – Колесо еще громче расхохотался.
– Так точно, дождался. Приметил выпившего господина, из чиновников, по виду франта. Они-с изволили носильщика распекать, а саквояжик личный на скамейку поставили. Ну, я зацепил его – и ходу. Мечтал, что денежки там чиновник на отдых везет, может, золотишко какое, портсигар. – Морошко снова вздохнул, ковыряя палочкой в костре. – Богатый саквояжик, крокодиловый. А внутри смена белья и цирюльный набор. Господа следователи сильно смеяться изволили потом. – Жало глядел на рассказчика с угрюмым торжеством, и ухмылка медленно кривила его лицо. – Прислуга того господина догнала меня у дверей вокзала, навешали мне тумаков, что чуть жив остался, и сдали городовому. Там мне и объяснили-с, что господин, которого я обокрал, – это полковник Берг, статский советник государевой тайной службы. И что осерчал господин Берг весьма, и грозит упечь меня за террористическую атаку. Вот-с. Так что вор из меня вышел не слишком фартовый, премного извиняюсь, как у вас принято говорить. – Морошко поднял глаза и удивленно уставился на подельников.
Жало и Колесо смотрели на него молча и не мигая, с нехорошим выражением на лицах. Чернявый щипач первым стал медленно подниматься на ноги, одновременно вытаскивая что-то маленькое из-за голенища. С другой стороны костра глухо заговорил Колесо:
– Эдак ты ладно все складываешь, лягаш. Решил прикинуться Дядей Сараем, думал – всех обдурил. Про всех апостолов вспомнил, а про Иуду забыл? Мы зато не забыли.
– Что-с?! Что-с?! Эт-т-то недоразумение-с!
Морошко вскочил, споткнулся о бревно, упал, вскочил снова и попятился, дергая лицом и обращаясь попеременно то к Колесу, маячившему с левой руки, то к Жалу, заходившему справа. В руке у Жала сверкнуло лезвие.
– Только в одном ты, псина, напутал. Нету в Ялте вокзала и не было никогда. Бороду нам шьешь про саквояжик. А я сразу почуял, что ты сучка. Ходит черт плюгавый, там посидит-послушает, сям, а потом начальству фельдишь-тачку катишь. Да и рожа у тебя не арестантская. Давай, Жало, шей эту паскуду быстрее.
Высокий арестант осклабился и сделал шаг вперед, но внезапный звук заставил его остановиться и в недоумении посмотреть за плечо. Трудно представить звук более нелепый и неуместный в ночной тайге за сто верст от человеческого жилья, но тем не менее из леса прозвучал детский смех.
Колесо сразу же вскочил на ноги и вгляделся в темноту, не веря увиденному, потер глаза грязными кулачищами и шепотом сказал матерное слово. Ошибки быть не могло – на опушке леса, саженях в пяти от костра, стоял мальчик лет семи, по виду японец. Традиционный халатик-кимоно, не по погоде легкий, белел во тьме, мальчик был бос и коротко острижен. Нежданный ночной гость улыбнулся каторжникам кроткой приветливой улыбкой и снова засмеялся, будто серебряные бубенчики рассыпались по тайге.
Колесо улыбнулся в ответ и дружелюбно развел руки. В глазах его зажегся плотоядный огонек.
– Гляди-ка, друг мой Жало, кто это тут заблудился на ночь глядя, – пропел разбойник неожиданно тоненьким голоском. – Мальчуган-то повкуснее и понежнее будет, чем эта чахоточная крыса. И откель такая удача взялась? Ты чьих будешь, озорник?
Мальчик молчал и только улыбался приближавшемуся Колесу с совершенным доверием.
– Не понимаешь по-русски? Хорошо. Иди к дядюшке Ивану, не бойся.
Колесо подошел к ребенку на расстояние прыжка и, не сводя горящего голодного взгляда, приготовился уже схватить вожделенную жертву, когда неожиданная вспышка осветила изнутри его крепкий череп, и в следующую секунду убийца почувствовал, что лежит лицом вниз на ковре из мерзлых сосновых иголок. Колесо сразу же вскочил на ноги, мотая головой и бешено озираясь, – кто посмел вырвать добычу из его рук?
В груди поднимались горячие волны ярости, а в голове, слева, после удара что-то неприятно хлюпало в такт дыханию. Между ним и мальчиком стоял человек, в котором разве что по одежде можно было узнать каторжника Остапа Морошку. Плечи его развернулись, фигура была крепкой и гибкой, как китовый ус, глаза смотрели спокойно и холодно. Колесо с удивлением заметил, что, выпрямившись, Морошко оказался почти одного с ним роста.
– Не смей приближаться к ребенку, мразь.
Он говорил, сохраняя абсолютно бесстрастное лицо. Казалось, сами черты лица его изменились, озарившись светом внутренней силы, в них почти ничего не осталось от смиренного коллежского регистратора, заикавшегося у костра пять минут назад.
– Ох, напрасно, брат, ты эти фокусы затеял, драпал бы лучше в тайгу, глядишь – еще, может, цел останешься.
Колесо говорил тихо, глухим басом, зыркая исподлобья стремительно заплывавшим глазом. Двигался при этом медленно, заходя слева, и, когда поравнялся с костром, внезапно подцепил мыском ботинка горсть углей и швырнул их в лицо противнику, после чего без крика ринулся вперед, рассчитывая уничтожить ослепленного врага ударом огромного кулака.
Но Морошко, сохраняя совершенно невозмутимое выражение, отклонился назад акробатическим приемом, казалось бы, вопреки законам тяготения, замерев почти параллельно земле, и огненная шрапнель углей улетела в темноту. Кулак Колеса встретил лишь воздух, и он пролетел вперед, теряя равновесие. В этот момент его противник, снова оказавшись в вертикальном положении, нанес сокрушительный удар в колено. Здоровяк со стоном рухнул в бурелом, до мяса ободравшись об острые сучья.
На другой стороне поляны стоял Жало и, раскрыв рот, наблюдал за всей этой чертовщиной. Сначала маленький япончик в тайге ночью, теперь эта крыса Морошко, с помощью, видать, нечистой силы помолодевший лет на двадцать и мешающий им поесть долгожданного мяса.
Но не с тем связался. Жало сейчас быстро успокоит этого мастера махать ногами. Верткий щипач тихо и стремительно подкрадывался со спины, пока Морошко наблюдал за попытками Колеса встать на ноги, и уже, приметив место чуть пониже ребер, куда с приятным хрустом войдет лезвие, занес для удара заточку. Но за долю секунды до атаки загадочный боец развернулся, как резко спущенная тугая пружина, и еле уловимым движением выбил оружие. Лезвие блеснуло и скрылось в зарослях вереска. Не успел Жало понять, что происходит, как колено противника со страшной силой садануло ему в пах. Жало повалился навзничь.
– Морошко, падла! – завыл каторжник чужим от боли голосом.
– Остап Морошко остался на каторге, – голос незнакомца звучал совершенно чисто, без заикания и ужимок. – Я купил у него это имя, когда нас везли на пароходе через пролив. Его имя и его срок. А он взял мое.
Колесо наконец поднялся и, тяжело дыша, глядел на обидчика с дикой ненавистью.
– Давай, бреши больше, шавка надзирательская! – он презрительно сплюнул кровь на промерзлую землю.
Незнакомец звонко рассмеялся:
– Шавка здесь ты! А я – Андрей Первозванный, он же Апостол, он же Назорей, рецидивист. Ты чем знаменит? Бабу свою убил? А я банки брал, поезда почтовые грабил, сыскная полиция из Петербурга за мной гонялась, на мне тридцать шесть душ христианских, вам, босякам, и не снилось такое. А имя и личность свою я вам раскрыл не для хвастовства, а оттого, что живыми вам с этой полянки не уйти. Вы грех великий совершили, хотели над ребенком надругаться и сожрать его, как дикие звери.
– А тебе что за дело? Тоже мне дьякон нашелся, про грехи мне рассказывать будешь, когда сам вор. – Колесо все больше разгорался злобой на обидчика.
– Я-то у чиновников и прочих толстомордых неправедные деньги отбирал. А ты человечиной оскоромился. Что же до ребенка, то к тем, кто дитя готов обидеть, у меня отношение особое. – Он обернулся посмотреть на мальчика, тот безмятежно ковырял землю прутиком и на обращенный взгляд ответил приветливой улыбкой. – Я когда на малолетке сидел за первый разбой, меня воры, кто повзрослей, хотели совратить всякой мерзостью. Видели, что я ребенок, думали поглумиться безнаказанно. А что с ними стало – вы сейчас увидите.
