Татьяна Воронцова - Время черной звезды
Вот она, пыль. И сок, да. Кровь лозы виноградной.
«Я имею в виду коз, – продолжал он, на ходу поглаживая пальцами резные темно-зеленые листья. – Ты читала орфиков? Для своих мистерий они позаимствовали, творчески переосмыслив, тайную жертвенную церемонию, служившую окончанием триетериды. Упрощенная форма ее долго сохранялась на виноградниках. Козы, попадая на виноградник, причиняли вред виноградной лозе, и когда Дионису приносили в жертву коз, искупление шло голова за голову, если можно так выразиться… Но дело не только в этом. Козленок или козел должен был умереть, чтобы из земли вновь произросла виноградная лоза».
И еще кровь жертвенного животного. Разумеется.
«Мясо жертвенного животного отваривали, чтобы сделать съедобным. Виноград же на лозе становился съедобным по мере созревания. Затем отварное мясо сжигали на огне. По-гречески вместо «полностью сожженное» можно сказать «полностью созревшее». Сожженное мясо смешивали с землей».
Козленок или козел – замещающий бога, то есть по сути сам бог, – должен был умереть, чтобы из земли вновь произросла виноградная лоза.
«И козел, и лоза принадлежат к мифу Диониса, – незаметно для себя Деметриос перескочил в настоящее время, Ника умышленно не стала его поправлять, – общей для них (и не только для них) является неиссякаемая жизнь. Вера в то, что эта жизнь переходит из одного существа в другое и таким образом продолжается, служит указанием на божество, не заключенное в каком-либо конкретном индивиде».
Кровь. Огонь. Пыль или земля.
Воспоминания о той прогулке по виноградникам и о недавних, вызывающих трепет и замирание сердца, хриплых возгласах и стонах вперемешку со смехом, которые издавал Деметриос, находясь «в ее власти», погрузили Нику в сладостное оцепенение. Она грезила подобно принцессе в хрустальном гробу, в то время как принц вынес ее на руках из дома и бесцеремонно распластал на ковре из осыпавшихся еловых игл. Приятное покалывание, хвойная прохлада… и шишка – шишка, вонзившаяся в бок. Ах!
Переключив внимание на реакции и ощущения своего тела, Ника поначалу испугалась. Точнее, запаниковала. Включился инстинкт самосохранения? Кто знает, что этому безумцу в голову взбредет. Ведь нужно довериться, да? Отпустить контроль? Попахивает садомазохизмом. Но, окинув мысленным взором все прочитанное на эту тему ранее и приложив к актуальной ситуации, она убедилась, что нет, садомазохизм здесь даже рядом не лежал.
Всему виной проклятые стереотипы. Садист и мазохист, вопреки распространенному мнению, не способны составить идеальную пару. Отношения между ними – это не такие отношения, где каждый из партнеров получает от другого именно то, чего хочет, не такие, где боль мазохиста напрямую доставляет удовлетворение садисту, и наоборот. Мазохизм помимо позиции и практики самого мазохиста подразумевает продуманную до мелочей мизансцену с участием человека, играющего роль Палача, и эта роль – не просто роль садиста, а намного более неоднозначная роль подневольного Господина, который на основании договоренности выполняет приказы мазохиста.
Деметриос не выполнял ее приказы. Она не занималась постановкой спектакля. Происходило нечто качественно иное, чему Ника не сразу подобрала название. Руки Деметриоса, не грубые, но безжалостные, рассказывали ей правду о ее теле, отыскивали новые и новые уязвимые точки, вытаскивали на поверхность всю боль и весь страх… А потом страх ушел. И боль, причиняемая жрецом, не лишенная, впрочем, своеобразной эстетики, подсказала искомое название – ритуал. Таинство воссоединения с утраченной плотью.
Кровь, огонь, земля – все было смешано в тот день на склоне священной горы Парнас. Деметриос освободил Нику так же, как часом раньше она освободила его. Жизнь вскипала в них гейзерами, срывая обертки приличий, погружая в самую сердцевину наслаждения. Забыв о том, что в человеческом обществе секс часто рассматривается как упражнение для здоровья, или супружеский долг, или проявление любви – то есть ему придается определенное значение, – они праздновали победу над «культурой», как настоящие дикари. Добровольный отказ от контроля позволил им получить доступ к чистой телесности, переместил в пространство, где можно было обойтись без ярлыков.
– Поедем к морю? – шепотом спросил Деметриос, когда экстатическое состояние покинуло их и они уже просто отдыхали рядом в тени огромных сине-зеленых елей.
– Да.
И они поехали к морю.
Сияние солнца и блеск воды заполнили все обозримое пространство. Едва Деметриос затормозил на обочине, Ника спрыгнула с мотоцикла и бегом устремилась к маленькому дикому пляжу, лежащему ниже уровня дороги. Ее переполнял восторг – такой, какой возможен только в детстве.
– Посмотри! Посмотри! – закричала она, оборачиваясь к Деметриосу. – Этот день… он золотой!
Высокая поджарая фигура Деметриоса, спускавшегося с горочки, купалась в золоте, как и все вокруг. Одну за другой он расстегнул пуговицы рубашки, улыбаясь, снял ее, швырнул на песок. Туда же полетели джинсы. Ника торопливо раздевалась, ей не терпелось окунуться в чистую прохладную морскую воду.
Это было божественно. Божественно. Наигравшись вволю, точно пара дельфинов, они зависли на поверхности воды, их мокрые руки соприкоснулись.
– Что скажет Иокаста? – вздохнула Ника, с нескрываемым удовольствием разглядывая припухшие от соленой воды многочисленные отметины на его теле.
Деметриос тихонько фыркнул.
– А с ней ты пробовал? Ну…
– Нет.
– Почему?
– Я не доверяю ей. Она не доверяет мне. Сама понимаешь, при таком положении дел трудно решиться на то, на что решились сегодня мы с тобой.
Сердце ее подпрыгнуло.
– Значит, мне ты доверяешь?
Он ответил без колебаний:
– Да. Только не спрашивай почему. Я не знаю, Вероника.
Воцарившееся после этого молчание не было неловким, его не хотелось побыстрее нарушить, как часто бывает в компании даже самых близких друзей. Прикрыв глаза, Ника обдумывала свои новые впечатления, вернее, старалась облечь их в словесную форму, сделать пригодными для обсуждения с человеком разумным.
Что-то случилось. Определенно случилось! Ее кожа ощущала сейчас прогретую солнцем воду как особенно мокрую, особенно теплую и при этом особенно освежающую. Когда она бежала к воде по сухому песку, он казался ей особенно жгучим, особенно шершавым. На лице Деметриоса было написано счастливое изумление, позволяющее предположить, что он испытывает то же самое или нечто похожее.
Но почему… как же так… ведь он…
Не исключено, что как раз поэтому, ответила она сама себе. Из него получился отличный воин и отличный жрец, потому что он не ощущал в полной мере собственное тело и не представлял чужих физических ощущений. Он просто делал свое дело и все. Теперь открылся новый канал восприятия. Как это отразится на нем? Он может превратиться в скептика… или, хуже того, в фанатика… Интересно, насколько крепка его вера. Если, конечно, она у него есть.
14
Что скажет Иокаста? Он не ответил на этот вопрос ни сразу, ни потом, полагая, что на самом-то деле Нике не особо хочется знать, что там еще скажет Иокаста… или уже сказала.
А сказала она буквально следующее:
– Кажется, пища принялась за едока?
Они стояли вдвоем около мраморного алтаря хиосцев, соединенного с храмом Аполлона, вернее, тем, что от него осталось, небольшим пандусом. Ветер трепал широкие льняные одежды Иокасты, швырял ей на лицо черные пряди волос. Глядя на нее, можно было подумать, что она сама производит этот ветер, желая сделать как можно более материальными чувства, обуревающие ее в данный момент.
– Забавная метафора.
Деметриос снял солнцезащитные очки, убрал в нагрудный карман рубашки и насмешливо взглянул на Иокасту. Сцена ревности. Этого следовало ожидать.
– Ты говорил, за ней придут мужчины. Девочка служила приманкой, так? Кто же она теперь?
– Ты говорила, если я пересплю с ней, это будет хорошо для нашего дела.
– Но ты не просто переспал! Ты позволил ей…
– То, чего не позволял тебе? – улыбнулся Деметриос.
Иокаста топнула ногой, обутой в кожаную сандалию.
– Не смейся надо мной!
– Если бы ты сама умела смеяться над собой, дорогая, в моем участии не было бы нужды.
– Какое место занимает она в твоей жизни? – низким и сдавленным от злости голосом спросила Иокаста.
– Не твое.
– Правда?
– Да. – Деметриос отвечал ей не менее жестким взглядом. – Она ничего не отняла у тебя, Иокаста.
– Ты отдал ей то, что никогда не было моим… – прошептала она и отвернулась.
…но могло бы стать.
Окончание этой фразы повисло в воздухе, как не прозвучавший выстрел. Выяснение отношений – штука довольно мерзкая. Но нет ничего хуже выяснения начатого и не законченного.
Обо всем этом размышляет Деметриос по дороге в Афины.
