Сергей Высоцкий - Не загоняйте в угол прокурора. Сборник
— Нелюбопытный следователь? Это что-то новое в моей практике. Володя, не морочь мне голову! — прокурор демонстративно схватил первую попавшуюся на столе папку и раскрыл ее.
Фризе вздохнул и медленно подошел к окну. Очередная оттепель распустила неубранный снег, улицы превратились в бескрайние лужи, люди помоложе скакали через них как зайцы, а старики обреченно шлепали прямо по воде. У молочного магазина, напротив прокуратуры, стояла длинная очередь. Мужчина в длинной голубой дубленке нес картонные секции с яйцами. «Сейчас бы яичницу с ветчиной,— подумал Фризе.— И полить бы кетчупом!» Но ни яиц, ни ветчины у него дома не было. Только кетчуп.
Фризе снова вздохнул и повернулся к прокурору. Олег Михайлович все еще делал вид, что изучает содержимое папки. Следователю вдруг захотелось показать шефу язык и он с трудом сдержался. Вместо этого вздохнул еще раз и молча вышел из кабинета. Прокурор, подняв взгляд от бумаг, проводил Фризе укоризненным взглядом. Прошептал: «Артист».
ОСТЫВШИЙ СЛЕД
— Ну уж, нет! — ярился Ерохин.— Ищи подтверждения своим фантазиям сам!
Таким сердитым майор бывал крайне редко. А поводом к неожиданному всплеску эмоций послужила просьба отыскать мавринского соседа по палате. Того, который поведал писателю криминальные подробности о «Хароне».
— Дима! — Фризе не мог понять, что так рассердило друга.
— Не надо меня уговаривать! Ты не можешь пожаловаться: я всегда доверял тебе. Твоей способности к анализу, твоей интуиции! Еще чему-то мне непонятному, черт возьми! Но в этой истории ты заблудился.
— Дима! — повторил Фризе примирительно.
— Да! Дима, Дима, Дима! И этот Дима видит в твоих рассуждениях сплошные натяжки! Если ты считаешь, что молодчики из «Харона» решили убить Маврина и уничтожить его записи разговоров с больным бедолагой, то почему они ждали целый месяц?!
Фризе хотел ответить, но майор остановил его нетерпеливым жестом:
— И как это так получилось, что их же работник, санитар — водитель Уткин выпил яд, предназначенный Маврину?!
— Дима,— тихо сказал Фризе,— ваш Мурашов уехал в отпуск. На Камчатку.
Ерохин посмотрел на Владимира как на сумасшедшего.
— Да! — подтвердил Фризе.— Абсолютно достоверные сведения.
— Ну и что? Он мне не докладывает. Пусть едет, куда ему вздумается.
— Вот и те, кто заправляет «Хароном», не докладывают своим «шестеркам» о том, о чем им знать необязательно. Улавливаешь мою мысль?
— Все так логично! — буркнул Ерохин.
— Теперь по поводу месячного срока. Если тот парень после операции остался жив, он что, тут же пришел к своим шефам и покаялся? Ставьте на правеж, я, господа, раскололся перед писучим фраером?!
— Значит, он и сейчас молчит. Если только жив.
— А ты забыл Покрижичинского? Магнитофонные записи бесед стерли. А перед этим могли дать прослушать заинтересованным лицам. Да и Маврин мог рассказать кому-то из друзей.
— Где «Харон» и где друзья Маврина?!
— Во главе «Харона» стоят светские люди. Не удивлюсь, если они еще и меценаты. Сам от Грачева слышал.
Старший оперуполномоченный надолго замолчал. Сидел хмурый, с недовольным видом. То ли искал контраргументы, то ли сердился на себя за то, что дал так легко себя переубедить.
Фризе смолол кофе, зарядил кофеварку. Потом взялся за телефон.
По сведениям Крижа, парня, заговорившего перед операцией, звали Слава Степанков. Алина Максимовна имени его не знала, тем не менее Фризе решил, что таких совпадений не бывает — речь может идти только об одном человеке. Неважно, что Маврина назвала его кооператором, а Покричижинский — служащим малого предприятия. Для обывателя эти разъевшиеся нувориши — все кооператоры. Только Криж упоминал госпиталь, а Маврина — кардиологическую больницу. Впрочем, госпиталь для майора звучит привычнее.
Владимир позвонил Мавриной. Телефон не отозвался ни в Москве, ни в Переделкино. Зато Покрижичинский оказался дома.
— Наслышан о твоих приключениях,— сказал майор.— Думаю, не раз меня вспомнил, а?
— Такую фамилию уж если запомнишь, то навсегда,— пошутил Владимир и спросил про госпиталь.
— Это я по привычке госпиталем назвал. Кардиологическая больница, точно! Хочешь потянуть за эту ниточку? Бог в помощь!
О том, что он узнал от Мавриной, Фризе промолчал.
Потом он напоил кофе молчаливого Ерохина и поручил выяснить все, что возможно, о разоткровенничавшемся в роковой час кооператоре. Теперь уже Дмитрий не сопротивлялся. Он хотел устроиться у телефона и «малой кровью», как он выразился, навести справки. Тем более что больница находилась на самой окраине Москвы, рядом с кольцевой дорогой. Майор был без машины — он редко садился за руль зимой,— а если ехать городским транспортом, дня как не бывало. Но Фризе «облегченный» вариант не устраивал.
— Друг мой, ты не хуже меня знаешь разницу между тем, что пропищит тебе в телефонную трубку медсестра из регистратуры и лечебным делом, которое можно пролистать из конца в конец. Да вдруг тебе встретится еще и медбрат, которому кооператор тоже поплакался перед операцией.
Полтора часа дороги, с двумя пересадками, суровый вахтер, равнодушно скользнувший сонным оком по милицейскому удостоверению и пославший его хозяина в бюро пропусков, у которого стояла очередь, вконец испортили настроение Ерохину. Поднявшись на шестой этаж, майор с трудом отыскал нужную комнату. На дверях висели таблички: «д.м.н. Васильев Е.С.» и «к.м.н. Калязин М.И.».
Майор постучался и услышал из-за двери: «Н-да!»
Это был светлый уютный кабинет, мало похожий на кабинеты медицинских учреждений, в которых приходилось бывать Ерохину. Стеллаж с книгами, большая фотография Луи Армстронга, самозабвенно дующего в трубу, кофеварка на полке, немытые чашки из-под кофе рядом с кипой медицинских журналов, всевозможные медицинские атрибуты, включая велоэргометр, но они как-то стушевались на красочном фоне уютного беспорядка. Часть кабинета была отгорожена высокой ширмой. За маленьким письменным столом сидел мужчина в белом халате и заполнял карточки. Он повернул лицо к Ерохину, а рука его продолжала строчить по бумаге. Ерохин вежливо поздоровался, стараясь забыть про все препоны, которые пришлось преодолеть, прежде чем добраться до этого кабинета.
— Н-да?! — отозвался человек.
— Майор Ерохин из уголовного розыска,— скучно проконстатировал оперуполномоченный.— Разрешите присесть? — и не дожидаясь очередного «н-да», с удовольствием сел в мягкое кресло у журнального столика.
Поведение гостя озадачило мужчину. Его рука, наконец, остановилась, а сам он снял занимавшие большую часть лица очки, но тут же надел их снова. Берег ли он свой голос, экономил ли слова, но только он не издал ни звука.
— Два месяца назад в вашем отделении лежал молодой человек, Вячеслав Степанков.— Майор посмотрел на мужчину, пытаясь увидеть хоть какую-то ответную реакцию. Ее не последовало.— Мне бы хотелось узнать о его судьбе и посмотреть лечебное дело. Так, кажется, оно называется?
— Н-да. Мы справок не даем.
«Наконец-то заговорил, молчальник»,— с облегчением вздохнул Ерохин.
— Врачебная тайна. Н-н-да!
У этого доктора было странное лицо — не толстое, нет, а чрезвычайно поперечное. Приплюснутое. Оттого очки закрывали даже его рот. «Не задевает ли он ложкой за очки, когда ест? — подумал Ерохин.— А целуется как?» И спросил:
— Вы, наверное, про клятву Гиппократа мне расскажете?
Неожиданно из-за ширмы раздался хохот, потом скрип пружин и, наконец, оттуда вышел заспанный небритый молодой человек в спортивном адидасовском костюме.
— Маркс Иванович, хорошо тебя уели! Ребятам из уголовного розыска палец в рот не клади — откусят! — сказал он, тряся большой головой.
Он подошел к Ерохину и с размаху щелкнул своей ладонью о вовремя подставленную ладонь майора.— Молодец, полицейский.
Оттого, что он так же шутливо, как и Фризе, назвал его полицейским, майор повеселел: «С этим небритым мы кашу сварим».
— Не хотел вас будить, Егор Сергеевич,— начал оправдываться Калязин.
— В наказание мой чашки вне очереди, а я кофе сварю. За кофе мы с майором и поговорим о том, о сем. Свои тайны ему выдадим и у него кое-что выведаем.
Егор Сергеевич был высок, подтянут. Лицо улыбчивое, руки большие, с длинными сильными кистями. Руки настоящего хирурга. Делал он все быстро, без суеты, в движениях чувствовалась природой данная экономность.
Через десять минут все трое пили кофе из тонких фарфоровых чашечек и коньяк из банальных граненых стаканов. Коньяк был греческий. Прекрасный «Метакса». Ерохин много о нем слышал, но пить его не приходилось.
— Не осуждайте нас, майор,— разливая коньяк из длинной бутылки, говорил Васильев.— Я сейчас домой, сутки отдежурил. Ночью две трудные операции были. Маркс Иванович у нас не оперирует. Кардиотерапевт. Хотите, он вас на велоэргометре погоняет? До и после приема «лекарства».— Он поднял стакан с коньяком.
