Татьяна Устинова - Жизнь, по слухам, одна!
В Питере возможностей развернуться – в смысле образования детей – было гораздо больше.
Настолько больше, что однажды в Военно-Морском музее Катя, ей было тогда лет двенадцать, стала на лестнице на четвереньки и поползла. Сил идти дальше у нее не было. Глеб тогда только-только пришел на работу, перепугался, девчонку подхватил на руки, но Любовь Ивановна строгим голосом велела поставить ее обратно, а Кате еще и всыпала:
– Это что за барские нежности?! Не можешь идти – сиди дома, в Белоярске, с бабушкой! Ухаживай за ней, полы мой, чай подноси! Мы с отцом изо всех сил стараемся, чтобы у наших детей все было – и образование, и воспитание! А она ишь какая нежная, идти не может!..
Сам Мухин на заднем плане долго и недовольно гудел что-то малоразборчивое – «что-то ты, мать, уж очень… нельзя так… меня не жалеешь, хоть бы детей пожалела… таскалась бы сама в свою скунс-камеру да военный музей… очень он девчонке нужен, музей этот!»
Любовь Ивановна поправляла, что камера не «скунс», а «кунст»! Кунсткамера! А отец все продолжал гудеть, что плевать ему, какая там камера, а это не жизнь, а вивисекция какая-то, и дети давно есть хотят!..
В парке Инженерного замка Катя с Глебом оказались на следующий день почему-то вдвоем. Мухин с супругой куда-то отвлеклись, а Митька благополучно смылся к приятелям. Любовь Ивановна его «прикрыла» – отцу сказала, что сын поехал в какую-то спецшколу для одаренных детей на улицу Савушкина, якобы там у него дела!.. Катя сидела на лавочке, ковыряла носком туфли песок, а потом нашла прутик и стала гонять муравья.
Глеб – от скуки – сказал, что гонять муравья нехорошо. Муравей делом занят, труженик, работник, и давай лучше посмотрим, что будет, если на его пути положить хлебную крошку. Этой самой хлебной крошкой Катя заинтересовалась.
От рогалика они отломили два куска, побольше и поменьше. Тот, который поменьше, старательно раскрошили, а побольше Катя отправила в рот. Муравей за время их приготовлений почти смылся, но они его вернули, насыпали на его пути крошек и, сидя голова к голове, стали подгонять прутиком так, чтобы он уж точно не промахнулся.
Поначалу муравей, которому они до смерти надоели, не понимал своего счастья и все намеревался убежать под лавку, в пыль, а оттуда в травку, но Катя с Глебом были упорны и в конце концов вывели его прямиком на крошку. Тут муравей, должно быть, сообразил, что счастье само плывет ему в руки. Впрочем, вряд ли у муравья руки! Лапы тоже вряд ли. Ну, значит, в его муравьиные конечности. Осчастливленный, он некоторое время метался вокруг крошки, видимо прикидывал, как лучше за нее приняться, а Катя с Глебом смотрели, свесившись с лавочки, и заинтересованно сопели. Катин «хвост» мешал ей, она нетерпеливо закидывала его за спину и один раз задела Глеба по щеке. После чего сердито засунула «хвост» под майку. Муравей тем временем как-то ухитрился подцепить крошку – она была размером почти с него, – поднатужился и потащил. Тащить ему было нелегко, приходилось обходить препятствия в виде мелких камушков и сухих веточек, и Глеб, чтобы помочь ему, стал осторожными пальцами убирать с его пути преграды.
Кате страшно понравилось, что крошка такая большая, а муравей такой маленький, и все-таки он старается, тащит, и она сказала об этом Глебу.
Глеб согласился. Он с детства любил сказку «Как муравьишка домой спешил», а басню Крылова «Стрекоза и Муравей» терпеть не мог, и он сказал об этом Кате.
Катя заинтересовалась, и он ей объяснил, что муравей не может быть таким идиотом, глупость придумал баснописец Крылов. Ну подумаешь, стрекоза легкомысленна, ну и что тут такого!.. Это дело мужчины – и муравья! – помочь, выручить из беды, а как же иначе?
Катя подумала и сказала – у них в школе все наоборот. У них в школе как раз считается очень прекрасно, когда девочка, например, упала и разбила коленку. Например, ее толкнули сильно, и она этой самой коленкой въехала в батарею. И помогать ей никто не собирается. А, наоборот, все толпятся вокруг и смеются. А когда она, эта девочка, например, встать совсем не может, все начинают дразниться и кричать, что она «попрыгунья-стрекоза» и должна прыгать на одной ноге!..
Глеб сказал, что это все глупости и детство, а тому, кто смеется над чужой бедой, неплохо бы засветить, например, в ухо!.. А потом осторожно спросил у Кати, когда это она так упала.
Катя горестно махнула рукой, но Глеб был настойчив, и они закатали штанину и долго рассматривали ее раны, довольно значительные и, как Глеб понял, болезненные. Содранная кожа подсыхала, трескалась, из трещин сочилась сукровица, джинсы изнутри подмокали и прилипали, и Глеб сказал, что нужно было, во-первых, обязательно сказать матери, а во-вторых, заклеить рану пластырем.
На это Катя ответила, что, во-первых, матери она говорить ни за что не станет, потому что в классе ее и так все считают маменьки-папенькиной дочкой и думают, что она все время ябедничает, а она никогда не ябедничает! А во-вторых, пластыря у нее вообще-то нету.
Муравей был забыт.
Нужно было что-то срочно предпринимать. Бежать в аптеку за пластырем и оставить дочку начальника в одиночестве на лавочке Глеб никак не мог. Бежать с ней тоже не мог: в любую минуту могли вернуться родители, и тогда разбитая коленка показалась бы праздником жизни по сравнению с громами и молниями, которые обрушились бы им на голову.
Катя смотрела на него с интересом, и именно в этот момент младший лейтенант Звоницкий понял, что должен немедленно, не сходя с этого места, доказать глупышке, что первое дело мужчины – помочь, выручить из беды, а как же иначе?.. Иначе откуда девчонка узнает, что мужчины благородны, сильны и призваны защищать, если он, Глеб, сию минуту ей это не докажет?!
И он придумал. У него была под курткой рация, допотопная, тяжеленная, а у водителя в «Волге» – аптечка. Глеб ушел в кусты, долго вызывал оттуда водителя, рация трещала, хрюкала, издавала еще какие-то дикие звуки, и все никак не получалось «соединиться», а когда в конце концов получилось, пришлось долго повторять, что именно ему, Глебу, нужно.
Все-таки пластырь водитель принес, коленка была заклеена, и Катя Мухина потом полдня смотрела на Глеба Звоницкого, как, должно быть, уездные барышни смотрели на героев войны двенадцатого года – с восхищением, обожанием и даже некоторым экстазом.
С тех пор прошла уйма лет, а это по-прежнему было одним из самых светлых его воспоминаний. Вот он и к Инженерному замку потащился только потому, что когда-то на скамеечке изучал муравья, а потом заклеивал ободранную Катину коленку!..
Почему так получается, что все самое хорошее, светлое, понятное и… правильное бывает только в юности? Почему потом никак не удается нащупать это светлое и правильное, а получается только у счастливчиков, у «избранных», вроде Ястребова и его Инны?..
Следовало поторопиться, чтобы опоздание не стало «значительным», и через несколько минут Глеб уже ступил на средиземноморскую плитку ресторана «Иль Грапполо».
Глеб этого ресторана не знал и, получив приглашение, не поленился, сунул нос в путеводитель, который всегда брал с собой. Именно в Питере ему решительно не хотелось попадать впросак. Лев Лурье, словно посмеиваясь изнутри путеводителя, пообещал Глебу «домашнюю пасту, нежную рыбу, суп из ягод». А также «обширную винную карту», некоторую вальяжность и отчасти – да-да! – небрежность персонала и фейсконтроль с пристрастием.
Машин на крохотном пятачке перед решеткой почти не было – два каких-то джипа, тонированных и не слишком чистых, и легкомысленная дамская иномарочка со зверушками на передней панели.
Должно быть, таможенник еще не прибыл.
Ну и славно. Будет лишний повод напомнить ему, что «точность – вежливость королей» или «притворяйся вежливым – и привыкнешь», и еще какую-нибудь назидательную школьную чушь в этом роде, чтоб уж окончательно убедить дурашку в том, что тягаться с Глебом ему не под силу.
Еще вдруг очень захотелось есть – что там у нас в путеводителе по части средиземноморской кухни?.. И Глеб решил, что обязательно поест, даже если таможенник будет отравлять ему жизнь и портить аппетит! И еще, по странной особенности мыслей забираться куда не следует, ему вспомнились пирожки из палатки на углу улиц Ленина и Жданова в Белоярске. Там были самые вкусные пироги, и вся губернаторская охрана об этом знала. Глеб забирал Катю из школы, и они заезжали в эту палатку, и ели пироги, сидя на лавочке в чахлом сквере, и разговаривали «о важном» – о Катиных кавалерах, о «несправедливой» тройке по алгебре, о том, как Глеб на катере ходил к Гром-скале и какого там в прошлый раз «взяли» омуля!.. Пироги были горячие, масляные, обжигали пальцы, и нужно было подставлять ладошку ковшиком, чтобы не уронить самое вкусное – начинку.
Почему-то так получилось, что Глеб больше уже никогда не ел таких вкусных пирогов.
Он потом ушел из губернаторской охраны, изумив Мухина и ребят, с которыми проработал много лет, и больше никогда – ни разу! – не останавливался возле палатки на углу улиц Ленина и Жданова!
