Андрей Константинов - Решальщики. Развал/схождение
— Слышь, мыслитель, давай-ка напряги свой мозжечок и санализируй мне что-нить за судью Устьянцеву. Случайно не знаешь за такую?
— Как-как ты сказал?
— Устьянцева Виктория Ивановна.
— А ты зачем? С какой целью интересуешься?
— Покамест вопросы здесь задаю я.
— Устьянцева — это та самая судья. Которая… Из-за которой меня вычистили из органов. «Дело Городецкого». Помнишь?
— Даже так? Охренеть! Нет, это не город с претензиями на столичность, а самая натуральная коммунальная квартира в районе одесского Привоза.
— А с чего вдруг возникла тема с Устьянцевой?
— Потом, завтра, в конторе поговорим. А ты давай дожидайся Яну и продолжай анализировать. Если она расскажет что-то интересное, звони. Только не очень поздно: я теперь по ночам того — сплю.
— Так ты с Комаровым — всё?
— Еле-еле от этих клоунов отвязался. Хотя, клоуны, надо признать, оказались небесполезными.
— Так подъезжай сюда, к нам? Прямо сейчас и поговорим, чего время терять?
— Вот уж хренушки, мой рабочий день на сегодня «алес капут». Меня ждут ужин и красивая женщина.
— Понятно. На лицо все признаки обострения хронического Петрухинского цинизма.
— И в чем ты здесь углядел цинизм?
— В отличие от тебя, этим вечером Московцева ждут баланда и, при лучших раскладах, сокамерники-туберкулезники.
— Знаешь, дружище, на то, как именно станет коротать нынешний вечерок господин Московцев, лично мне глубоко насрать. Кесарю — кесарево, а Диме — Димино.
— Угу, и домино. О чем и толкую — законченный циник!
— Да хоть «горшком» назови! Нам, татарам, — все едино: хошь в окопе, хошь за прилавком. Лишь бы по пояс…
* * *Петрухин не соврал: после расставания с родственничками он и в самом деле поехал домой. И не просто поехал, а по дороге сделал остановочку у цветочного павильона. Оно понятно, что при таких очевидно-невероятных раскладах изумлению Натальи не было границ и пределов.
— Ой! Привет! А я… я тебя только после одиннадцати ждала.
— Так мне чего — еще чутка пойти погулять? Кстати, это тебе!
— Ой! Цветы!.. Погоди-ка… Ну-ка, дыхни!
— Ф-ффу-у-у…
— Странно… Митя, ты меня пугаешь! Цветы, время — восьми нет. Трезвый. Что-то случилось?
— Да ничего не случилось. Хотя…
— Вот! Уже теплее! Говори!
— Мы сегодня с Купцовым и Янкой ехали… ну, в общем, по одному делу… И проезжали мимо загса. Представляешь, оказывается, на Суворовском загс есть, совсем рядом с Главком.
— Ну да, Центрального района.
— А я и не знал.
— И чего? Ехали вы?..
— Вот я тогда и подумал: а почему бы нам с тобою… Почему бы, собственно, не оформить наши отношения? Закрепить, так сказать, процессуально?
Наталья какое-то время остолбенело смотрела на своего мужчину широко раскрытыми глазами. А затем в потрясении опустилась на тумбочку и зарылась лицом в цветы.
— Петрухин. Ты что, делаешь мне предложение?
— Я? В каком смысле?.. А! Да. Делаю… Э-э! Ты чего? Ты чего ревешь-то?
— Не обращай внимания. Это я так… Знаешь, а ведь я сегодня тоже. Проезжала. По делу.
— Где проезжала?
— Мимо женской консультации.
— И чего?
— Раз дощечка, два дощечка — будет лесенка. Раз полоска, два полоска… Будет…?
— Чего будет-то?
— Ты, Митя, хотя и инспектор, но все-таки большая-большая балда, — сквозь слезы улыбнулась Наталья. — Девочка будет. Или мальчик.
— ЧТО? Правда, что ли?!! Как? Чего? Когда? А это… это точно?!
— Надеюсь. Сдала анализы, завтра пойду за результатами.
— Натаха! — просиял Петрухин. — Ты… Ты — чудо!..
* * *Незадолго до полуночи лязгнули запоры камеры-трехместки, которую Петр Николаевич делил на пару с соседом — крепеньким еще дедком, на пятом десятке совместной супружеской жизни зарубившим свою законную топориком для разделки мяса («Достала, понимаешь, своим бубнежем, грымза старая!»). Ничего не объясняя, Московцеву велено было забрать личные вещи, а также казенные матрас, подушку и одеяло.
Полусонный, перепуганный бизнесмен суетливо собрался под сочувственным взглядом дедка, после чего длинными коридорами/переходами/пролетами его отконвоировали этажом выше и завели в новое место прописки. Перешагнув порог коего, Петр Николаевич едва не лишился чувств. От витавшего в камере смрада, заменявшего собою воздух, а самое главное — от лицезрения новых соседей общим числом в восемь душ. Беглого взгляда на эти «души» было достаточно, чтобы понять: в биографии сих пассажиров если и имелись зарубленные бабушки, то счет им велся на десятки. Ибо то была классическая блатная хата — очень похожая на ту самую, из «энтэвэшного» сериала «Зона», за перепетиями сюжета которого в свое время Московцев с немалым интересом следил.
За спиной громыхнула железная дверь. Петр Николаевич вздрогнул и…
…И продолжил «стояние статуем».
Не решаясь даже просто освободить руки, поставив сумку на пол и сгрузив спальные принадлежности на единственную здесь свободную койку второго яруса.
Между тем постояльцы вовсю и откровенно разглядывали явного первохода-новичка, ухмылялись и скалили зубы. Странное дело — никто из восьми человек в этот полуночный час не спал. Правда, большинство уже лежало на шконках, однако самый по виду страшный и судя по всему самый здесь главный сидел за столом и похрустывал сушками, дожидаясь, когда закипит вода. Функции электрочайника в данном случае исполнял кипятильник с оголенным проводом вместо вилки, засунутым в разъемы на месте бывшей розетки.
— Доброй ночи! — решился наконец Московцев.
Крутившийся возле «чайника» тощий, с неприятной щербатой улыбкой и разными глазенками уголовник, покрытый наколками, как «остров невезения зеленью», среагировав на писк Петра Николаевича, прыснул и по-обезьяньи подскочил к новому квартиранту:
— В рот мне галстук! Гля, Пантелеймон, какого нам васька́[14] на подселение определили! — играя на публику, заблажил он. — Голубых кровей, не иначе!
Уголовник бесцеремонно отобрал у Московцева сумку и, вжикнув молнией, с интересом сунулся во внутренности:
— Пантелеймон! Да тут у него просто Кулундайк! Разве что повидлы нет!
— Гунька! Верни Петру Николаичу ридикюль! Живо! — с не терпящей возражений интонацией приказал любитель сушек, которого Московцев интуитивно и, как оказалось, верно принял за старшего.
— Сам Господь велел делиться, — поскучнел Гунька, возвращая сумку.
— А еще умножаться. На ноль, — донеслось откуда-то сверху глумливое.
— Извините… — робко обратился Петр Николаевич к пахану, — а разве мы… мы знакомы?
Народ в камере слаженно заржал.
— А ну, ша! — цыкнул Пантелеймон и… словно бы невидимая рука повернула невидимую ручку volume, переведя ее в крайнее левое положение. — Нет, Петр Николаевич, до сего момента мы были знакомы исключительно заочно.
— Так он чего, типа «заочник»? — не удержавшись, хихикнул кто-то сбоку.
— Я сказал: хорош галдеть!.. Вот, братва, прошу, как говорится, любить-не-жаловаться. Петр Николаевич… э-э-э-э… — Тут пахан развернул лежащую на столе газету, нацепил сильно диссонирующие с его хара́ктерным обликом очки, поискал нужное место и зачел вслух:
— Петр Николаевич Московцев. Топ-менеджер фирмы, аффи… надо же, слово-то какое? «Аффилированной»?
— Опечатка. Наверное, хотели написать «вафлированной»? — хихикнул Гунька.
— Цыц!.. аффилированной с известной компанией «Магистраль — Северо-Запад». Подозревается в убийстве известного петербургского антиквара с целью грабежа.
— Братва! Закрывай форточки! А то в нашу хату уже одного живого мокрушника надуло!
— Это недоразумение, — побледнев, забормотал Петр Николаевич. — Честное слово! Это какая-то ошибка… Я… мне… Надеюсь, что очень скоро во всем разберутся.
— Само собой. Разберутся, — лукаво подтвердил Пантелеймон. — А пока загружайся, гость дорогой, наводи уют… Эй, Чукча! Уступи шконку взрослому белому человеку. — Лежащий внизу азиат нехотя поднялся и принялся скатывать свой матрас. — Поживее… Сейчас мы с тобой, Николаич, чифирнем по-домашнему. Чифир употребляешь?
— А? Что? Кефир?
Личный состав пахана Пантелеймона, включая резко пониженного в статусе Чукчу, зашелся в истерике.
— Ах да, конечно, — спохватился Московцев. — В смысле, нет. Как-то, знаете ли, не доводилось.
— А вот это напрасно. С твоей статьей только одна радость в жизни и осталась… Гунька! Метнись по кухне! Замастырь-ка нам… хм… фирменного… ты меня понял?
— Бу-сделано, — угодливо отозвался щербатый. — Фирма веников не вяжет — фирма веником метёт…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Санкт-Петербург, 13 декабря, вт.
