Татьяна Устинова - Отель последней надежды
— Я Маша, — ответил Максим Вавилов. — И я не говорю по-английски.
В телефоне помолчали, а потом быстро положили трубку.
Максим подумал и быстро перезвонил своим, чтобы «пробили» номер, и через полчаса ему сообщили, что номера, определившегося в Катином телефоне, не существует.
— Таких у нас нет вообще, — сообщил ему Леха-компьютерщик. — Это какой-то китайский или монгольский. Где ты его взял-то?
Максим поблагодарил и повесил трубку.
— Вот так номер, — сказал он сам себе задумчиво и пошел искать диван, на котором спала Катя Самгина.
У него в доме просто пропасть диванов!..
* * *Пока разговаривали о погоде и о том, что булка нынче очень свежа, — Марья Максимовна как раз успела в булочную к тому моменту, когда хлеб разгружали, и она взяла самая первая, потому что не любит, когда хлеб долго лежит, мало кто его трогает! — все было ничего.
Надежда, повинуясь ее приказанию, отрезала себе ломоть свежей «булки» — так в Питере почему-то испокон веку называют белый батон — и положила на него кусок желтого холодного масла. Марья Максимовна велела еще сверху положить варенья из черной смородины, и Надежда положила и варенья.
Кофейный аромат был упоителен, шторы раздвинуты, в плотных солнечных лучах неторопливо танцевали пылинки, и огонь спиртовки почти пропадал в неистовом сиянии солнца.
— Повезло нам с августом, — строго сказала Марья Максимовна. — Такой нечасто выпадает. Обычно в августе уже дожди и пахнет осенью.
Надежда согласно промычала что-то. Она ела свой королевский бутерброд, и по подбородку, кажется, уже потекло варенье, как в детстве.
— Сейчас будет кофе, — заявила хозяйка и заглянула под серебряную крышку.
Несмотря на тепло и жарившее солнце, она была в шали. У нее имелось несколько шалей, и Надежда никогда не видела ее просто в платье. Почему-то соседке нравились эти шали, делавшие ее похожей на актрису Гоголеву в роли «пиковой дамы».
— Расскажите же мне, в чем дело, — сказала Марья Максимовна, когда кофе был разлит и состоялась церемония вдыхания аромата.
Вернее, они даже не вдыхали, а внимали аромату, поднимавшемуся от крошечных турецких чашечек.
Покойный муж Марьи Максимовны, кажется, был дипломатом, всю жизнь прослужившим на Ближнем Востоке, как и покойный Надеждин дедушка. В этом доме были турецкие чашки, странной формы джезвы и даже ковер ручной работы, которым Марья Максимовна очень гордилась.
— Что случилось? Где Павел? Вы что-то такое мне наврали про то, что он в командировке, но я же понимаю, что это не правда! Кто этот человек, с которым вы на днях пришли домой? И что вообще происходит?
Надежда вздохнула, утерла подбородок, облизнула измазанный вареньем палец, отпила из чашки маленький глоточек огненного и очень сладкого кофе и заревела.
— Хватит реветь! — приказала Марья Максимовна строго. — У меня мало времени!
И Надежда все ей рассказала — о том, что муж ушел и с тех пор даже не позвонил ни разу, а когда позвонила она сама, не стал с ней разговаривать!.. О том, что в отеле у них событие, приезжает иностранный президент, а она оказалась в опале, потому что главный по безопасности, тот самый, с которым она приходила, уверился в том, что у нее нестабильная психика!
— А как он попал к вам в дом? — требовательно спросила хозяйка, подавая ей салфетку, твердую, переливающуюся от крахмала. — Зачем вы его привели?!
— Он.., он сам пришел, — провсхлипывала Надежда. — У меня возле Адмиралтейства сумку отобрали, а он вернул! Он грабителей догнал и вернул мне сумку, ну и привез меня, потому что я упала и юбку порвала. А в порванной юбке идти было.., неприлично.
— Час от часу не легче! — воскликнула Марья Максимовна и откинулась на спинку кресла. — Еще и сумку отобрали! И при чем здесь ваша психика?
— Ах, ну как при чем, Марья Максимовна! Мы пришли в мою квартиру, а на столе вещи Павла, все изорванные, изрезанные, свалены в кучу. И фотографии, порванные, да еще и.., обгоревшие, обуглившиеся, ужас! — Она закрыла глаза, потому что вспоминать было жутко. — И он решил, что это я сделала, понимаете? Что это я порезала вещи и пожгла фотографии!
О том, что она еще и вырезала на них мужу глаза, Надежда решила не говорить.
— Он осмотрел замки, сказал, что ничего не взломано, значит, дома у меня никого из посторонних не было, понимаете?! А я при нем звонила Павлу, плакала, и… — Она горестно махнула рукой. — А до этого я еще ему сказала, что жить без Павла не могу, что измучилась, и больше всего на свете хочу, чтобы он вернулся!..
Марья Максимовна тяжело поднялась и отошла к круглому столику, где в коробке с цаплей держала папиросы.
— Все вы, молодые женщины, страшно несдержанны, — сказала она сердито. — Кто тянул вас за язык?! Зачем вы стали совершенно постороннему человеку рассказывать о своих проблемах?! Зачем вы обсуждали с ним, что от вас ушел муж?! Это же так унизительно!
Надежда слушала, понурившись. Кофе остывал в маленькой турецкой чашечке.
Марья Максимовна раздула ноздри.
— Вас бросают, как.., какую-то вещь, какую-то.., ненужную тряпку, и вы еще посвящаете в это посторонних?! Я была о вас лучшего мнения, девочка! Никто не должен видеть вашего унижения, никто не должен знать, что вас растоптали, смешали с грязью, что вы ничто! Вы нуль, никто, по крайней мере в глазах вашего мужа, который променял вас на другую! Он же променял, да?
— Я не знаю, — растерянно произнесла Надежда. — Он сказал мне, что просто.., разлюбил.
— Разлюбил! Ну конечно, он нашел другую, получше вас, — продолжала Марья Максимовна гневно. — Они не уходят просто так, непременно к кому-то! И вам не хватило чувства собственного достоинства, чтобы скрыть это от людей?!
— Марья Максимовна, — сказала Надежда тихо. — Но ведь это.., не так уж и страшно. И позорного ничего нет, по крайней мере для меня. Я честный человек, и я его любила много лет, и это было его решение — уйти! Я же не бросила беспомощного инвалида и не сдала в детский дом ребенка! В чем.., мой позор?
— Да в том, что вы хуже, девочка! И вам теперь всю жизнь придется с этим прожить! — отрезала Марья Максимовна. — Вас вычеркнули. Вами попользовались, и больше вы не нужны. Вы хуже всех женщин до единой, которых не бросили мужья, потому что они смогли их удержать рядом с собой, а вы нет!
— А нужно было держать?
— Конечно! Любыми способами, любой ценой! А ля герр ком а ля герр! Угрожать, умолять, стоять на коленях, предпринимать попытки самоубийства, красть его документы, без которых он не может и шагу ступить! А как же иначе?! Просто так сдаться без боя?!
— Но к чему тут бой? — не поняла Надежда.
Слезы у нее высохли, и она смотрела на разошедшуюся старуху с изумлением и некоторой опаской.
Впрочем, старуха говорила почти то же самое, что Надежда думала все эти шесть недель, — что она хуже всех, что ее променяли на кого-то, что ее выбросили из жизни, как ненужную вещь!..
Именно так, и все же старуха говорила как-то иначе. Как-то слишком всерьез, слишком убежденно. Да, да, все это было совершенно правильно — разлюбил, бросил, променял, ушел, нашел получше и, может, помоложе, и все потому, что старая жена, то есть Надежда, никуда не годится, но в глубине души, в самой-самой серединке она все-таки знала, что это не так!..
Никого нельзя остановить, если он решил уйти. Никогда, ничем. Будь ты хоть сто раз красавица, умница и мадонна Рафаэля, он все равно уйдет. Не потому что ты недостаточно хороша, а потому, что у него в голове что-то изменилось. Ты ничего не можешь поправить у него в голове — такой закон! Раньше там было как-то по-другому, и там была Надежда. Нынче там все изменилось, и Надежды не стало.
Чужая душа потемки. Чужие мысли — хаос.
А Марья Максимовна всерьез утверждала, что нужно давать какой-то бой, возвращать, умолять! Зачем?! Может быть, его и возможно как-то вернуть, но ведь больше никогда не удастся приставить ему прежнюю голову!
Вот так всерьез, истово Надежда никогда не думала о том, что должна строить козни, придумывать ходы, разрабатывать стратегии — и достигнуть успеха, водрузить мужа обратно в супружескую кровать!
— Бой? — переспросила Марья Максимовна. — Как к чему бой?! Чтобы победить, разумеется! Вернуть его обратно! Раньше это можно было сделать на работе, тогда еще существовали какие-то нормы. А теперь, когда никаких норм не существует, вы должны бороться сами!
— Но если он больше меня не любит?! Я же не могу силой заставить его жить со мной!
Марья Максимовна поразилась:
— Как не можете?! Именно можете и должны!
— Но он меня не любит!
— При чем здесь любовь, девочка? Он женился на вас, он обещал вам поддержку и свое присутствие на всю жизнь! В былое время за такие штуки ставили к барьеру негодяев, которые бросали своих жен! Чем ты там на стороне занимаешься, никого не касается, для того и существовали бордели и доступные женщины, но жену будь любезен содержать, и так, чтобы она могла жить пристойно! Если ты не можешь выполнить элементарных обязательств, значит, ты не мужчина, а холоп и дрянь! И любовь тут вовсе ни при чем! А верность отечеству как же? Или тоже можно другое выбрать, а свое предать?! Мол, нет у меня больше любви к отечеству, найду себе другое!
