Анна Малышева - Трюфельный пес королевы Джованны
– Счастливец, – открыл глаза и нарушил молчание врач, – ты не умрешь от чумы. Мне думается, ты умрешь от подагры!
– Что за шутки! – возмутился пациент. – Я мучаюсь от невыносимой боли, не могу перевернуться с боку на бок, чтобы не заорать так, что приходится зажимать рот! Не то услышат с улицы, решат, что в доме чумной больной, и выволокут меня в лазарет, чтобы завладеть моим имуществом!
– Дружище, ты сам делаешь все, чтобы твой путь к могиле стал короче и тяжелее, – улыбнулся врач, осторожным движением вновь прикрывая колени больного. – Повторяю тебе: не увлекайся вином, оно хорошо в меру! Не ешь много мяса, вовсе не ешь птицы и моллюсков. Брось грязных девок, гони приятелей, которые всегда готовы выпить за твой счет и сплясать на твоей могиле. И тогда, быть может, ты проживешь… еще несколько лет.
– Помогите мне, Сан Дженнаро и Пресвятая Дева! – с тоской возопил больной, позабыв о своих опасениях. – Да ты просто надо мной смеешься! Что мне твои несколько лет?!
В спальню вошел слуга с медным кувшином. Подойдя к очагу, он чуть отгреб совком угли и поставил кувшин на закопченный горячий камень.
– Ради нескольких лет паршивой жизни терпеть воздержание, которого нынче не придерживается ни один монах, ни один поп, ни даже сам папа!
– Дружище, – врач указал на окно, затянутое промасленной бумагой, точно так, как в его собственном доме. – Многим нашим согражданам осталось жить несколько часов, и ни я, ни Святой Себастьян, ни Пресвятая Дева ничего не смогут с этим сделать. Бесполезно молиться об исцелении, жертвовать свое имущество монастырям… Знаешь ли ты историю, которую все пересказывали на днях? Две богатые семьи, состоявшие в родстве и уже пораженные заразой, собрали все ценности и отправились к воротам ближайшего монастыря, чтобы пожертвовать их за свое спасение и искупление грехов. Они тщетно стучались у ворот. Им не открыли, как не открывают сейчас никому и нигде, боясь заразиться. По примеру прочих жертвователей, они оставили дары у ворот и стали возвращаться, но все умерли по дороге, в течение одного часа. Кто-то прошел несколько шагов, кто-то – сто, иные тысячу… Но никто из них не был спасен.
Пациент порывисто приложил палец к губам, скосив глаза на слугу, но тот с делано равнодушным видом продолжал подгребать потрескивающие угли к бокам кувшина, чтобы подогреть вино. Врач пожал плечами:
– Я повторю все, что сказал, перед кем угодно. Да, я, крещеный христианин, забыл думать о Боге, не ходил в церковь, не исповедовался и не принимал причастия. Я не соблюдал постов и не посещал воскресной мессы.
– Господи помилуй! – проговорил пациент, замирая с видом крайнего изумления. Слуга забыл о своем напускном равнодушии и слушал, раскрыв рот.
– И в милость Божию я не верил, – врач говорил задумчиво, словно сам с собой, не замечая своих потрясенных слушателей. – Но когда это бедствие впервые дохнуло на нас своей зловонной пастью, разом уморив сотни, тысячи людей, я поверил в Божий гнев! Когда я увидел, как молодые люди, здоровые и прекрасные, за три дня, а то и быстрее, превращались в омерзительные, покрытые язвами живые гноища, одушевленные, обезумевшие трупы, я дрогнул, задумался. А если, спросил я себя, это и впрямь бич Божий хлещет нас, Божьи стрелы поражают нечестивых и праведных без разбора?.. Война, голод, чума – вот три всадника Апокалипсиса. Конь блед и имя ему – Смерть! Что я могу сделать против него? Я помолился впервые за долгие годы…
– Ты правильно поступил, – дрожащим голосом проговорил пациент, косясь на слугу, впитывавшего каждое слово.
– Я помолился дома, но испугался собственного голоса, – врач криво улыбнулся. – Я пошел в ближайшую церковь. Она была полна испуганного народа, также черпавшего надежду в молитвах. В толпе я видел многих больных. Я сразу узнал эти опухшие красные лица, пятна на шее, возбужденный вид. Они теснились к здоровым, дышали им в лицо, старались прижаться, задеть край одежды.
– Негодяи! – посетовал мужчина в постели. – Говорят ведь, что так они стараются передать свою болезнь другим, чтобы исцелиться самим!
– Я шел из церкви в церковь, – не слушая его, говорил врач. – Везде одно и то же. Потом церкви стали пустеть, пустели дома, вымирали целые улицы. Утром я входил к больным, а вечером выходил уже от мертвых. Бич Божий свистел справа и слева, разя наповал, но меня не трогал, словно Он решил доказать мне свое могущество, сделать меня его свидетелем. Я был посрамлен в своем неверии… Я видел Господа в эти дни… Видел Его в смраде этой бойни, во рвах за городскими валами, куда сваливают умерших чумных, вперемешку с умирающими… В опустевших домах я встречал Его, в крысиных стаях узнавал Его… Это Бог гнева.
– Надо уповать на милость Божию… – пролепетал пациент, натягивая одеяло до подбородка. – А теперь, дружище, я хочу заснуть.
Последние слова заставили врача очнуться. Он с недоумением взглянул на приятеля, окончательно скрывшегося под одеялом, бросил взгляд на слугу, с лицемерно заботливым выражением на лице опускающего штофные занавеси по бокам кровати, чтобы свет не тревожил больного.
– Что ж, поспи, сон исцеляет половину болезней, – проговорил он. – Другую половину исцеляет смерть.
Врач подошел к ларю, на котором было сложено его облачение. С явной неохотой расставался он с теплой комнатой, с тоской поглядывая на пылающий в очаге огонь. Надев маску и закрепив ее на затылке и на шее ремнями, он мгновенно преобразился в чудовище устрашающего вида. Слуга осенил себя крестным знамением и попятился.
Врач вооружился тростью, поднял глухо звякнувший мешок. Не прощаясь, словно разом отгородившись от всего мира, он двинулся к двери. Когда она за ним закрылась, слуга воскликнул:
– Сохрани нас Сан Дженнаро от таких гостей! Хозяин, он ушел, колдун проклятый!
Выпростав из-под одеяла раскрасневшееся лицо, мужчина с неудовольствием спросил:
– Почему ты называешь его колдуном? Он все мне рассказал. Прокаженному он подавал милостыню, деньги и хлеб, а не гостию.
– А вы и верите всему, что он говорит, проклятый! Он режет мертвецов, оскверняет могилы, водится с евреями, а теперь еще и Тело Христово осквернил! – Слуга еще несколько раз перекрестился, его голос, лицо, вся фигура дышали такой яростной злобой, что хозяин поежился. – Люди видели их за воротами, его и мерзкого прокаженного, видели, как они шептались и сговаривались о чем-то, и говорили потом, что нельзя было решить, кто из них страшнее – этот, в своем дьявольском обличье, или тот, другой, на чье лицо гнев Божий наложил печать Зверя!
– Дай же мне вина! – плаксиво попросил больной. – Я не смогу уснуть, так он меня расстроил!
Подойдя к очагу, слуга, обхватив салфеткой нагревшийся кувшин, вытащил его из дотлевших углей и налил полный кубок вина. Коснувшись чеканного металла румяной щекой, он определил:
– В самый раз! – И, подавая кубок оживившемуся хозяину, фамильярно заметил: – Не пускали бы вы этого дьявола в дом, вот что я вам скажу! Недалек тот час, когда ему прижгут его поганый язык, которым он лижется с евреями и прокаженными и хулит Святую Церковь! Тут же вспомнят, что вы его привечали!
– Не лезь не в свое дело, – помрачнев, ответил больной. – Поставь кувшин рядом и проваливай! Я теперь усну.
Слуга, не прекословя, вышел. Уже с порога он метнул на человека в постели взгляд, значения которого Александра не поняла. Но он так напугал ее, что женщина, сделав усилие, наконец проснулась.
Поезд стоял. Из вагона выходили последние пассажиры. Взглянув в окно и увидев московский перрон, Александра вскочила.
После томительной духоты вагона морозный воздух ее опьянил. Остановившись на платформе, она жадно дышала, изумляясь реалистичности приснившегося только что сна. «Ну да, это, вне всяких сомнений, время королевы Джованны Первой, потому мне и снится зачумленный Неаполь. Сколько книг я перечитала за всю жизнь, сколько видела, ездила… Не удивительно, что я помню то, чего и “не помню”. Сейчас все эти мелкие сведения, которые я не принимала во внимание, высвобождаются во снах, теснятся, принимая такие четкие формы! Удивляться нечему!»
Спускаясь в метро, Александра оступилась на гранитных ступенях, усыпанных растоптанной снежной халвой, и едва не упала. Устояла на ногах она только потому, что вцепилась в поручень, тянувшийся вдоль стены. Сзади на нее немедленно кто-то натолкнулся. Поскользнувшись в очередной раз, она схватилась за поручень другой рукой, сердито обернулась с готовым сорваться возмущенным восклицанием… И замерла.
Ступенькой выше стоял мужчина, которого она видела сперва на подмосковной станции, потом в тамбуре соседнего вагона. Оказавшись лицом к лицу с Александрой, он в панике отступил назад, но сам споткнулся, и художница машинально удержала его от падения вперед, выставив руку.
Они молчали, но молчание это было красноречиво. Мужчина отводил глаза, продолжая часто моргать. Он не извинился, не поспешил прочь, как сделал бы случайный прохожий. Александра и не считала это столкновение случайностью. «Он шел за мной по пятам!»
