Диана Кирсанова - Созвездие Овна, или Смерть в сто карат
…Все, что произошло дальше, вскоре отразили сухие строки судебного приговора. Этот вердикт доктор Кирсанов и медсестра Хлебникова выслушали через три месяца, не глядя друг на друга, поднявшись с одной скамьи подсудимых:
«Стоматолог Кирсанов А.Е. и его ассистент медсестра Хлебникова А.В. вели прием пациентов в стоматологической поликлинике. Как было выяснено в результате следственных действий, медсестра Хлебникова А.В., проявив преступную неосторожность, набирала в шприц вместо новокаина раствор аммиака, который находился в похожем флаконе. Врач же, не удостоверившись, что в шприце находится именно новокаин, сделал пациентам подкожные инъекции ядовитого вещества.
В 15 часов 30 минут один из трех пациентов, которым была сделана инъекция, потерял сознание и в 16 часов 07 минут умер, так и не придя в сознание, от анафилактического шока. Двое других стали жаловаться на резкое жжение в месте укола, а также острую головную боль. Оба пострадавших были доставлены бригадой «Скорой помощи» в стационар. В результате химических ожогов оба они стали инвалидами.
По всему произошедшему областная прокуратура возбудила против Кирсанова А.Е. и Хлебниковой А.В. уголовное дело по обвинению в причинении смерти по неосторожности и тяжкого вреда здоровью.
Суд, изучив все документы, представленные по делу, а также выслушав объяснения сторон, постановляет:
Определить подсудимым наказание в виде лишения свободы: Хлебниковой А.В. – сроком на 4 года, Кирсанову А.Е. – сроком на 2 года условно, а также лишить подсудимых права заниматься врачебной деятельностью».
* * *– Вы сидели в…. У вас есть судимость? – прошептала я, во все глаза глядя на Алку.
Ссутулив поникшие плечи, она все так же сидела напротив меня, но живость, казалось, надолго исчезла из ее глаз: они потемнели от воспоминаний и смотрели поверх меня, на стену напротив.
Женщина горько усмехнулась одним уголком рта.
– Да, – донесся до меня ее глухой голос. – Судимость… Все четыре года – полностью, в Мариинской колонии. В двадцать один год села за решетку, в двадцать шесть вышла… Приехала домой…
– Если вам тяжело, то не вспоминайте дальше!
Это было до крайности непрофессионально, но я просто умирала от жалости к этой поникшей, на глазах постаревшей Алле, какой-то час тому назад очаровывавшей меня своей непосредственностью и обаянием.
Алка разлила из почти опустевшей бутылки остатки жидкости по рюмкам и вновь звякнула своей стопкой о мою. Но теперь в этом жесте не было оживления – одна только тяжелая усталость:
– Выпьем. Давно я не вспоминала все это. Выпьем! Я расскажу, раз уж начала, ты только слушай. В колонии было страшно, но не так, как я себе это представляла. Можно было жить и там – везде можно жить… Страшно было – думать. Двадцать четыре часа в сутки думать! И всегда только одни мысли: что дальше? Вот выйду я на волю, откроют мне ворота – и что? К профессии возврата нет, начинать все сначала… как это возможно без образования? И где? Куда мне пойти? Где ждут молодую девку со справкой о судимости? Работы не найти…
– Ну, работу всегда можно найти, – встряла я робко. – Не слишком денежную, конечно… Но на первое время. А учиться – заочно… Двадцать шесть лет – это же совсем еще ничего…
Алла быстро взглянула мне прямо в глаза – и, несмотря на это стремительное движение, я впервые уловила, что она уже основательно пьяна:
– Сколько тебе лет?
– Ну, двадцать один…
Женщина усмехнулась и отвернулась от меня не без презрения:
– А мне сейчас – тридцать два. Мне лучше знать, когда может быть поздно!
– Ерунду вы говорите!
– Ладно… Слушай дальше.
…Своего любимого тогда, в зале суда, Алка видела в последний раз. Он даже не оглянулся на нее, когда шагнул со скамьи подсудимых – шагнул вперед, к той самой стройной смуглой женщине, и, взяв ее руки, прижал их к своим глазам, а она неловко целовала его в лоб, щеки, в голову – куда придется, они плакали, громко, навзрыд, никого не стесняясь… Алку же, осужденную не условно, а по-настоящему, уже уводили конвоиры. Они поторапливали ее нетерпеливыми голосами, а она все оглядывалась и оглядывалась на тех двоих: они стояли, обнявшись, посреди зала суда, и хлынувшая к выходу людская толпа обтекала их, как река огибает выступившие из воды камни. Доктор Кирсанов так и не посмотрел в сторону своей бывшей коллеги, и больше Алка так никогда и не увидела свою любовь.
А вскоре и сама любовь, вернее, то хрупкое девичье чувство, которое испытывала Алка, куда-то отодвинулось, и растворилось, и сгинуло в череде безликих, длинных, бесконечно однообразных дней, последовавших за приговором. Четыре года, которые Алка пробыла не Алкой, а «зэка Хлебниковой», гражданкой в белой косынке, выпарили из головки с золотой челкой последнюю романтическую накипь. Из ворот женской колонии Алка вышла уже с трезвыми, вполне сформировавшимися взглядами на жизнь.
Первое: ждут, по-настоящему ждут тебя только дома. Как бы ни было стыдно появляться «после срока» на глаза подзабывшим тебя соседям по родному поселку, но только там Алку знали доподлинно, помнили про ее золотую медаль, и только там она могла рассчитывать на хоть какую-то достойную работу.
Второе: обратно в колонию ни при каких обстоятельствах Алка попадать не хотела.
И третье – эту истину заключенной Хлебниковой втолковала разбитная, золотозубая, громадных габаритов соседка по отряду, осужденная за содержание притона с проститутками.
– Запомни, дурочка, – говорила она, тыча толстым пальцем прямо в центр белого Аллочкиного лба, – запомни: принца можно ждать всю жизнь, а мужик каждый день нужен! Выйдешь отсюда – ищи себе мужа. Пока еще кости твои кого-то привлекают – ищи! И не выбирай особенно-то, проворонишь…
Вот на этих трех китах и зиждились Аллочкины дальнейшие надежды на жизнь.
* * *– И я вернулась в свой поселок, – рассказывала Алка, – выдержала все: расспросы, косые взгляды, насмешки – все… Оказалось, и правда, дома и стены помогают: вокруг поговорили обо мне – и забыли. Тем более что я все-таки сидела не за воровство какое-нибудь – да, за убийство, но за убийство по неосторожности… С работой тоже повезло: там, на зоне, я работала в КВЧ, то есть в культурно-воспитательной части, кем-то вроде массовика-затейника, пригодились прежние таланты… А здесь, когда глава поселка узнал об этом, он тоже предложил мне должность. Завклубом.
За два последовавших после своего возвращения в поселок года Алке удалось здорово поднять засохшую было клубную жизнь. Особенно получались контакты с подрастающим поколением: из ребятни, что целыми днями без толку болталась по поселку, Хлебникова в считаные месяцы сколотила неплохой драмкружок – они даже выезжали на гастроли в райцентр. И заняли там призовое место, и польщенный этим местный «олигарх» – хозяин колбасного цеха – даже отстегнул средства на строительство нового клуба. Рассказывая об этом, Алка наконец улыбнулась:
– Старый клуб даже уже и не клуб был, а так, развалюшка со стульями, сцена прогнившая, в ней даже каблуки застревали… Ну, а новый должен был выйти – загляденье! Мы со своими ребятами перед тем, как старое здание сносили, выгребли оттуда все, рассовали буквально по карманам – до лучших времен, чтобы реквизит не пропадал… Вон, у меня в сарае целые сундуки свалены с театральными костюмами.
– Алла! – поглядев на часы, я решила вернуть на землю ударившуюся в ненужные воспоминания хмельную собеседницу. – Вы хотели рассказать мне о том, как некто хочет вашей смерти… Или вы пошутили? – эта мысль меня испугала: неужели и правда похожая на большую шутницу Алка водит меня за нос?
– Да! – Улыбка ее словно лопнула, женщина снова приблизила ко мне лицо. – Хотят моей смерти! Как только я вышла замуж – это было год назад, да, год назад я вышла за Ивана…
* * *Как бы ни желала Алла «укрепить тылы», подыскав себе мужа, в сторону сорокапятилетнего Ивана Нехорошева она не поглядывала. Во-первых, все-таки разница в возрасте казалась ей чересчур солидной; во-вторых, у Ивана был сын, а Алла не чувствовала, что хочет быть чьей-то мачехой. Но, как и всегда, вмешался случай.
– Иван поранил руку в своем гараже, сильно поранил, случайно… Ну – как это у мужиков бывает обычно? – перемотал тряпкой с бензином и продолжил работать. А через какое-то время пошло заражение. Увезли в больницу – начался сепсис, все оборачивалось очень серьезно… Требовалось переливание крови. Они тогда всей семьей кинулись – брат, сын, даже Валя эта, и мать, хотя ей уж под восемьдесят было – какой из нее донор? Все побежали, а что толку? Ничья кровь не подходила. Так бывает, и чаще, чем может показаться…
У Ивана оказалась редкая группа крови: четвертая с отрицательным резусом, ее еще называют «королевской», – Алке об этом рассказывали в училище: люди с «четвертой-отрицательной» могут сдавать свою кровь многим, но им самим подходит только такая же. И начинающая медичка Хлебникова тогда очень гордилась, что, как оказалось, в ее жилах текла та самая «королевская» кровь!
