Йен Колдуэлл - Правило четырех
Давайте вспомним, какое наказание за государственную измену веками практиковалось в некоторых европейских государствах до и после написания «Гипнеротомахии». Осужденного за это преступление сначала подвергали волочению, то есть привязывали к хвосту лошади и провозили через город. Затем его доставляли к эшафоту и вешали. Но вешали так, чтобы он остался жив. После этого ему вспарывали живот, вырезали внутренности и сжигали их тут же, на месте. Палач доставал сердце и предъявлял его зрителям. И только после этого труп обезглавливали, останки четвертовали и, насадив на пики, выставляли на всеобщее обозрение в людных мостах в качестве предупреждения будущим предателям.
Тафт поворачивается к залу — ему надо видеть реакцию слушателей — и снова возвращается к слайдам.
— Имея все это в виду, давайте еще раз попытаемся проникнуть в смысл картин. Мы видим, что многие детали совпадают с тем, о чем я только что рассказал. Жертв действительно доставляют к месту казни, точнее, они доставляют себя сами да еще привозят туда своего палача. Их четвертуют, их сердца предъявляют публике, которая в данном случае состоит из диких зверей.
Однако вместо того, чтобы повесить, женщин убивают мечом. Как это понимать? Одно из возможных объяснений состоит в том, что обезглавливание посредством топора либо меча считалось наказанием, более подходящим для особ высокого звания, тогда как повешение представлялось делом слишком грубым. Вероятно, казненные принадлежали к благородному сословию.
И наконец, звери на рисунках заставляют нас вспомнить о трех зверях из первой песни «Ада» Данте или шестого стиха книги пророка Иеремии. — Тафт обводит взглядом притихшую аудиторию.
— Я только собирался сказать, что… — с улыбкой замечает Чарли.
Закончить, как ни удивительно, ему не дает Джил.
— Лев символизирует грех гордыни, — продолжает Тафт, — тогда как волк — грех алчности. Это смертные грехи, на что указывает и мера наказания. Но дальше мы видим, что автор «Гипнеротомахии» отступает от «Божественной комедии»: у Данте третий зверь — леопард, символизирующий похоть. Однако Франческо заменяет леопарда на собаку, давая понять, что похоть не была в числе грехов, за которые две женщины понесли наказание.
Тафт делает паузу, давая собравшимся время, чтобы переварить услышанное.
— Таким образом, мы начинаем читать язык жестокости. Вопреки представлениям многих из вас это не исключительно варварский язык. Подобно многим нашим ритуалам, он многозначен. Нужно только научиться его читать. Я же укажу вам на еще одну деталь, которая поможет лучше понять рисунок. Я укажу вам на нее, поставлю вопрос и… Остальное за вами.
Итак, мы переходим к последнему ключу. Если обратить внимание на оружие в руках мальчика, то нетрудно предположить, что Полия идентифицировала его неверно. Будь это Купидон, как решила служанка, его оружием были бы лук и стрелы, но никак не меч.
По залу проносится легкий шум. Похоже, многие из присутствующих увидели Валентинов день в совершенно ином свете.
— И вот я спрашиваю вас: кто этот мальчик, размахивающий мечом, заставляющий женщин оттащить его боевую колесницу в лес, а затем убивающий их, как будто они виновны в государственной измене?
Он умолкает, словно готовясь дать ответ, но вместо этого говорит:
— Решите эту задачку, и вы начнете понимать скрытую правду «Гипнеротомахии». Возможно, вы даже начнете понимать значение не только смерти, но и тех форм, которую смерть принимает. Все мы — и те, кто наделен верой, и те, кто ею обделен, — слишком привыкли к знаку креста, чтобы понимать значение распятия. Но религия, в особенности христианство, всегда была историей о смерти во цвете жизни, о жертвах и мучениках. Сегодня, когда мы чтим самых известных из мучеников, нам нельзя об этом забывать.
Тафт снимает очки, складывает их, кладет в нагрудный карман и говорит:
— Вверяю вам это и верю в вас. — Он отступает на шаг в глубь сцены и добавляет: — Спасибо всем и доброй ночи.
Аплодисменты вспыхивают во всех уголках зала; сначала они звучат нерешительно, но быстро нарастают, превращаясь в овацию. Несмотря ни на что, этот странный человек увлек слушателей, заворожил их необычным сплавом интеллектуального и кровавого.
Тафт кивает и направляется к столу у подиума, но аплодисменты продолжаются. Некоторые даже поднялись с мест.
— Спасибо, — снова говорит он, останавливаясь у стола и кладя руки на спинку стула.
Улыбка медленно появляется на его лице, как будто в течение всей лекции это он наблюдал за нами, а не мы смотрели на него.
Профессор Хендерсон тоже встает и, приблизившись к кафедре, призывает публику к тишине.
— По традиции мы предлагаем закуски и напитки во дворе между этой аудиторией и часовней. Как мне сообщили, под столами уже установили обогреватели. Прошу всех присоединиться к нам. — Она поворачивается к Тафту и добавляет: — Мне остается только поблагодарить доктора Тафта за столь запоминающуюся лекцию. Вы определенно произвели впечатление.
Профессор Хендерсон улыбается, но несколько напряженно.
Слушатели снова аплодируют и начинают понемногу подтягиваться к выходу.
Тафт смотрит на них, а я смотрю на него. При том затворническом образе жизни, который ведет этот человек, я видел его лишь несколько раз, но только теперь понимаю, почему Пола так влечет к нему. От него невозможно отвести глаз, даже если знаешь, что он ведет с тобой игру.
Тафт медленно идет через сцену. Белый экран уходит вверх, и три слайда сливаются в серое пятно на фоне черной доски. Я едва успеваю различить пожирающих женщин зверей и уплывающего мальчика.
— Ты идешь? — спрашивает Чарли, остановившись у двери.
Я спешу за ним.
ГЛАВА 11
— Ты не нашел Пола? — спрашивает Чарли, когда я догоняю его и Джила в вестибюле.
— Ему моя помощь не понадобилась.
Я рассказываю о том, что успел подслушать, и Чарли качает головой.
— Не надо было его отпускать. — Он останавливается. — Так Пол пошел за Кэрри?
— Нет, он пошел к Биллу Стайну.
— Эй, ребята, вы идете? — спрашивает Джил.
— Конечно, — отвечаю я.
Он удовлетворенно кивает, думая уже о чем-то другом.
— Главное, не нарваться на Джека Парлоу и Келли — их только бал и интересует.
Мы сбегаем по ступенькам в кажущийся бледно-голубым двор. Следы Кэрри и Пола уже скрыл снег. Под навесами толпятся студенты, и я сразу понимаю, что с Джилом нам компании не избежать.
Первой подходит дежурившая у двери блондинка.
— Тара, как дела? — спрашивает Джил, прячась от снега в самой дальней, почти у часовни, палатке. — Получилось еще интересней, чем ожидала, а?
Чарли демонстративно отворачивается, как бы желая дать понять, что ничего не забыл, и отходит к столу выпить горячего шоколада.
— Тара, ты ведь знаешь Тома?
Мы не знакомы, и Тара вежливо извещает об этом Джила.
— Ах да, разные классы.
До меня не сразу доходит, что именно он имеет в виду.
— Том, познакомься с Тарой Пирсон из группы две тысячи один, — продолжает Джил, видя, что Чарли намеренно избегает нас. — Тара, это мой старый друг Том Салливан.
Представление только усиливает ощущение неловкости. Едва Джил заканчивает, как Тара кивает в сторону Чарли.
— Мне очень, очень жаль, что так получилось, — торопливо говорит она. — Я же не знала, кто вы такие…
И далее в таком же духе. Смысл ее пространных объяснений сводится к тому, что мы заслуживаем лучшего, чем остальные ничтожества, отношения по той лишь причине, что чистим зубы, глядясь в одно с Джилом зеркало. Чем дольше она распространяется, тем больше я теряюсь в догадках, пытаясь найти ответ на вопрос: почему ее до сих пор терпят в «Плюще»? Ходят слухи, что некоторые второкурсницы, которые не имеют других достоинств, кроме очевидных, проходят особую процедуру отбора на третьем этаже клуба, во время которой они должны продемонстрировать наличие неких специфических способностей. Деталей я не знаю, а Джил, разумеется, все отрицает. По-моему, в данном случае действует магия мифа: чем меньше о чем-то говоришь, тем более значительным оно представляется непосвященным.
Должно быть, догадавшись, о чем я думаю, или просто заметив, что ее никто не слушает, Тара извиняется и, воспользовавшись каким-то благовидным предлогом, уходит в пургу. Я облегченно вздыхаю, видя, как она пробирается к другой палатке.
А вот и Кэти. Стоит у палатки на противоположной стороне двора. В руке чашка с дымящимся шоколадом, на шее фотоаппарат. Взгляд устремлен в сторону. Еще пару месяцев назад я бы заподозрил худшее и стал искать того счастливчика, того «другого мужчину в ее жизни», который помогает ей коротать вечера, пока я сражаюсь с «Гипнеротомахией». Теперь я знаю Кэти лучше. Ее внимание привлекла часовня, черная скала на краю белого моря, мечта каждого фотографа.
