Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты
Зачем я была нужна Вере? Конечно, меня ждали связанные крючком квадраты, неровные и уже не очень чистые. И комната Иден, как всегда невинная, с висевшим на стене изображением Питера Пэна в Кенсингтонском саду — он стоял на каком-то странном муравейнике и все так же разговаривал с дикими животными. Белые кружевные салфетки по-прежнему лежали на туалетном столике, но щетка для волос исчезла — вместе с очищающей жидкостью, тональным и питательным кремом. Кровать Иден не была застелена, даже для видимости, что весьма необычно для «Лорел Коттедж», но на матрасе лежала стопка из покрывала, одеяла и подушек в простых белых наволочках — вероятно, специально на тот случай, если у меня вдруг возникнет мысль лечь сюда, а не на свою кровать. В первый вечер, пока Фрэнсис отсутствовал, проделывая свой обычный трюк, а Вера, неспособная учиться на собственном опыте, бегала по саду и звала его, я поддалась искушению и обследовала все ящики туалетного столика Иден. Конечно, это неприлично, это подглядывание и злоупотребление гостеприимством — я была достаточно взрослой и все понимала. Но дело в том, что мне до смерти надоело вязание крючком, спать в восемь часов еще не хотелось, а на улице было совсем светло.
Ящики оказались доверху наполненными косметикой. Эти предметы свидетельствовали не только об огромных деньгах, но также о времени, проведенном Иден в очередях, и об усилиях, потраченных на уговоры, лесть и подкуп владельцев магазинов, чтобы они придержали для нее товар «под прилавком». Тут было очень мало средств, которыми пользуются современные девушки. Ничего для волос и глаз, почти ничего для тела. Запах из открытых ящиков, которые я жадно рассматривала и нюхала, представлял собой смесь ароматов талька, розовой воды, лимона и ацетона. Там лежали десятки тюбиков губной помады — в буквальном смысле десятки, потому что я однажды вечером их пересчитала, насчитав сто двадцать одну штуку. Все мыслимые оттенки красного цвета и одна оранжевая помада, которая становилась красной, когда ее наносишь на губы. Я знала это, потому что попробовала. В течение следующих недель я перепробовала все — тональные и питательные кремы, вещество с потрясающим запахом и загадочным названием «мерколизированный воск»,[36] крем «Симон», румяна «Вечер в Париже». Представления сороковых годов о роли женщины и о том, чем должна быть наполнена ее жизнь, отражались в количестве средств для рук и ногтей. Сегодня набор девичьей косметики состоит в основном из шампуней и кондиционеров, лосьонов для тела и дезодорантов. Отважно опередив свое время, Иден приобрела один дезодорант, красную жидкость в маленькой бутылочке, после нанесения которой следовало держать руки поднятыми в течение десяти минут, до полного высыхания средства.
Тогда я не поняла — вероятно, взрослые тоже не догадались бы — того, что сегодняшнему наблюдателю, знакомому с психологией, ясно с первого взгляда: Иден была неимоверно тщеславна и весьма неуверенна в себе. А я лишь подумала — если она все это оставила, то что взяла с собой? Вне всякого сомнения, еще больше. Créme de la créme, в прямом и переносном смысле. Когда угрызения совести из-за использования губной помады «Танги» или питательного крема «Арденнский апельсин» становились слишком сильными, меня почему-то успокаивала мысль о том, что оставленная в «Лорел Коттедж» косметика лишняя или как минимум запасная.
Иден уехала, но перед отъездом привела домой бойфренда. Конечно, Вера не использовала это слово (тогда оно еще не служило общим термином для обозначения любовника, в том числе гражданского мужа, с которым вместе прожито шестьдесят лет) и даже не намекала на возможность сексуального аспекта в интересе Чеда Хемнера к Иден или ее к нему. По всей видимости, Вера называла его «другом», если вообще упоминала о нем или представляла его. Впрочем, это был не ее стиль. Послушно вернувшись от Кембасов в половине восьмого, я обнаружила дома незнакомого мужчину, который сидел в гостиной вместе с Верой и — чудо из чудес, в этот час! — Фрэнсисом. Они пили херес — такого в «Лорел Коттедж» еще не видели и больше никогда не увидят.
Я была потрясена. Остановилась в дверях в состоянии, которое некоторые романисты тридцатых годов описывали как «испуганная лань». Об этом мне стало известно со слов Фрэнсиса.
— Испуганная лань, — сказал он.
Он пил херес вместе с остальными, и его щеки порозовели. Я тоже залилась румянцем — чувствовала, что лицо горит. Вера имела привычку заполнять неловкие паузы суетой, за что иногда мы даже испытывали к ней благодарность.
— Смею надеяться, ты уже пила чай. Ты никогда не говорила, что садишься за стол с этими людьми. Мне нечего тебе предложить, разве что бутерброд с колбасой. Больше ничего нет.
— Налейте ей выпить.
Это был незнакомый мужчина. Вера напустилась на него, но не так, как на меня или Фрэнсиса. Когда она выговаривала Чеду, в ее тоне проскальзывало что-то жеманное и игривое.
— Как вам не стыдно! Могу себе представить, что сказал бы мой брат. Ей только тринадцать, и она младше Фрэнсиса. Бог свидетель, она даже не смотрит на эти вещи.
— Я не хочу. — Мое замечание, естественно, было кислым и недовольным.
Чед встал и протянул мне руку со словами:
— Как дела? Меня зовут Чед Хемнер, и я друг Иден.
— Надеюсь, наш общий друг, Чед, — вставила Вера.
— Общий, разумеется.
Мы пожали друг другу руки. Я помню, во что была одета во время этой первой встречи: в прозрачное платье — то самое, с групповой фотографии, отданное мне дочерью соседки, которая из него выросла, — с немного потертой тканью и нитками, торчащими из выцветших оранжевых настурций. Мои волосы были заплетены в две толстые, растрепанные косы. Вера пробовала заставить меня носить короткие носочки, но вскоре они исчезли из продажи, и я отвоевала право надевать сандалии «Старт-райт» на босу ногу.
С самого начала Чед обращался со мной как со взрослой. Тогда еще не существовало ни культа юности, ни испуганной реакции на подростков. Все отчаянно хотели стать старше — или, по крайней мере, чтобы тебя считали старше. Чед всегда говорил со мной как с ровесницей, то есть словно мне было уже далеко за двадцать. И, похоже, он не видел во мне женщину — как, впрочем, и в Вере, — что впоследствии меня очень огорчало. Но в любом случае для него я была достойной уважения личностью, и мне это нравилось.
Несмотря на негодующее восклицание Веры, слагавшей с себя ответственность за последствия и за мою дальнейшую судьбу, Чед настоял, чтобы мне дали вино в маленьком изящном бокале. Бутылку хереса ему подарил человек, у которого он брал интервью и о котором написал статью в газету, — новый президент клуба «Ротари», садоводческого общества или чего-то в этом роде. Чед работал корреспондентом сети местных газет, которая называлась «Норт-Эссекс энд Стор-Вэлли публикейшнз лимитед». Внешность у него была ничем не примечательная: не высокий и не низкий, не толстый и не худой, не блондин и не брюнет. Не из тех, на кого на улице обращают внимание женщины. Но его преображала улыбка — не широкая и ослепительная, а загадочная и ироничная, излучавшая неотразимое очарование. Такое бывает со многими неприметными людьми. И еще у него был красивый голос, который я — позже, в своих грезах о нем — сравнивала с голосом радиокомментатора Альвара Лиделла.
В те времена не носили джинсов. И курток на молнии. Никакой синтетики. Молодые мужчины, старики, мальчики — все одевались одинаково. В тот вечер на мне было выцветшее оранжевое платье из прозрачной ткани, а на Вере — платье, выкроенное из двух старых, с коричневыми рукавами и лифом в оранжевый и коричневый горошек, явно по моде 1941 года. Фрэнсис был одет в серые фланелевые брюки, серый пуловер, серую школьную рубашку, а Чед — в серые фланелевые брюки, кремовую рубашку «Аэртекс» и твидовую куртку серо-синего цвета. Он спросил, специально ли меня назвали так же, как Веру.
— У нас разные имена, — сказала Вера. — Ее зовут Фейт. — Разумеется, Чед не мог этого знать, потому что никто ему не сказал, даже я. Похоже, Вера вспомнила об этом. — Разве я не говорила? Разве я не представляла тебе мою племянницу Фейт?
Меня охватило необычайное волнение, какое-то теплое чувство, когда я услышала слова «моя племянница», произнесенные спокойным, безразличным голосом Веры — словно признание.
— Именно это я имел в виду. Ваши имена означают одно и то же.[37]
— Вера означает истину, — возразила Вера. Она выглядела недовольной.
— Вера означает доверие, — сказал Чед. — У русских.
Похоже, Вера собралась спорить. На ее лице появилось упрямое выражение. С ужасной, оскорбительной грубостью, приберегаемой специально для матери — он был дерзок со всеми, кроме Иден и Хелен, но груб только с Верой, — Фрэнсис сказал:
