Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты
— Вера означает доверие, — сказал Чед. — У русских.
Похоже, Вера собралась спорить. На ее лице появилось упрямое выражение. С ужасной, оскорбительной грубостью, приберегаемой специально для матери — он был дерзок со всеми, кроме Иден и Хелен, но груб только с Верой, — Фрэнсис сказал:
— Он ведь знает, что говорит? Маловероятно, что ты разбираешься в этом лучше его, да? Правда? Ты же не собираешься вступать с ним в филологический спор? Он учился в Оксфорде, и у него ученая степень. Так вот. Просто смешно, когда такие, как ты, начинают с ним спорить.
Тогда я этого не знала, но Вера была права, поскольку vera — это женская форма латинского слова «истина». Не исключено, что русский перевод тоже точен, и они оба правы, а может, Чед в этом вопросе, как и во многих других, не был непререкаемым авторитетом, каким в то время его считал Фрэнсис.
Вера посмотрела на Фрэнсиса.
— И это мой сын! — воскликнула она. Почти с гордостью. Как будто восхищалась тем, как далеко он может зайти. — Если бы я разговаривала с матерью в таком тоне, отец убил бы меня.
— К счастью, мой отец в Северной Африке.
— Тебе этого знать не положено. И рассказывать — тоже.
— Болтун — находка для шпиона, — сказал Фрэнсис. — Конечно, эта комната полна людей, которым не терпится уйти отсюда и сообщить немцам, что майор Джеральд Хильярд, надежда британской разведки, в настоящее время находится у ворот Тобрука, вписывая свое имя в историю. — Он повернулся в Чеду. — Мои родители пользуются кодом, который вводит в заблуждение даже цензоров. Восклицательный знак означает Египет, перевернутая запятая — Триполи, двоеточие — Дальний Восток, и тому подобное…
— Фрэнсис, — дрожащим голосом прервала его Вера.
— Последнее письмо было полно диалогов. Quod erat demonstrandum[38]. Бог знает, что они будут делать, если наши войска когда-нибудь высадятся в Европе. Насчет этого они не договорились. Не слишком…
Вера вскочила, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
— …оптимистично, правда? Не скажешь, что в них много веры.
Я знала, что большинство взрослых выругали бы Фрэнсиса за такое обращение с матерью. Чед промолчал. Просто пожал плечами. Он часто так делал — это скорее галльская привычка, чем английская, хотя Чед был англичанином до мозга костей, как и его имя.
— Меня зачали в Чедвелл-Хит, — так он в тот вечер по настоянию Фрэнсиса объяснял мне происхождение своего имени.
На самом деле его имя передавалось из поколения в поколение с тех пор, как его получил дед, когда в Викторианскую эпоху снова ввели в употребление старинные христианские имена. Как я узнала впоследствии, Вера питала глубокое уважение к семье Чеда, принадлежавшей к мелкопоместному дворянству. «Хозяева гончих», памятные таблички на стенах церкви в Сиссингтоне в честь сыновей, павших на Первой мировой войне. Другой вопрос, как он получил работу в «Сиссингтон энд Аппер стоур спикер». Переболев в детстве ревматической лихорадкой, Чед был негоден к военной службе. Иден познакомилась с ним в мировом суде Колчестера, куда она пришла с бумагами для шефа, а Чед сидел в ложе для прессы. Разумеется (по словам Веры), впоследствии они были должным образом представлены друг другу каким-то достойным человеком, вероятно Чаттериссом.
Вернувшись в гостиную — с красными глазами и поджатыми губами, — Вера обнаружила, что Чед разглядывает книгу миссис Маршалл, которую я забыла убрать, и приговаривает, что в данный момент мечтает именно о маленьких сальпиконах из лосося «а ля шевалье». Фрэнсис, приберегавший свое замечание к возвращению матери, объявил, что книга досталась мне от бабушки, которая была поваром.
— Двоюродной бабушки, — поправила Вера, как будто непрямое родство могло спасти положение.
Чед заинтересовался, но о презрении не было и речи.
— Вы мне не рассказывали, что ваша тетя работала в здешних местах. У кого?
Вера так разволновалась, что почти кричала.
— Это не моя тетя. Она не имеет к нам никакого отношения! Она сестра матери Фейт или что-то в этом роде, родственница Фейт.
В меня словно вселился дьявол, и я объявила, что моя двоюродная бабка готовила ужин для Эдуарда Восьмого.
— И миссис Симпсон?
Я ответила, что не знаю.
— Зачем нам обсуждать кухарок? В нынешние времена просто смешно читать поваренную книгу, от нее становится плохо. Лично мне кажется, что этой жалкой книге пора последовать за твоей двоюродной бабкой или кем она тебе там приходилась, Фейт.
Фрэнсис, читавший Саки,[39] процитировал:
— Кухарка была хорошая, но все же ей пришлось уйти.
Наградой ему стали одобрительный смех Чеда и возмущенный взгляд матери. Секунду или две он, как обычно, загадочно молчал и не то чтобы улыбался, но выглядел чрезвычайно довольным собой, а затем встал и объявил, что идет спать. Введенная в заблуждение, Вера выплеснула свое раздражение на меня, поинтересовавшись, знаю ли я, который час; она вела себя так, словно двадцать пять минут девятого — это глубокая ночь. Я отправилась наверх и утешилась жидким кремом «Майнерз» и губной помадой «Танги». Чед вскоре ушел домой. Я слышала, как Вера в кухне моет бокалы, прежде чем устроиться в гостиной с кроссвордом из «Дейли телеграф».
Вера гордилась семейными узами с Чаттериссами, которые обладали всем необходимым, чтобы считаться родственниками. Она всегда называла Хелен «сестрой», а не «единокровной сестрой», а мужа Хелен — «зятем» или «генералом». Чаттериссы жили в Уолбруксе, в доме, в котором воспитывалась Хелен и который она унаследовала после смерти бабушки и дедушки. Именно там, еще при жизни стариков Ричардсонов, Вера совершила свой подвиг, спасая Иден, лежавшую в коляске под деревом во время грозы.
Вера сказала мне, что я должна называть их дядей Виктором и тетушкой Хелен, точно так же, как я называю ее саму тетушкой Верой, — хотя Иден всегда оставалась для меня просто Иден. В преддверии нашего первого визита Вера очень волновалась по поводу моих манер. На следующий год меня строго-настрого предупредили — угрожая «больше никогда никуда не брать», — чтобы я не смела рассказывать Хелен о поваренной книге. В первый раз я следила за своими манерами и следовала указаниям Веры, хотя Хелен не понравилось обращение «тетушка». Она назвала его вульгарным, и ее слова заставили Веру вздрогнуть.
— Только не называй меня тетушкой, дорогая, я тебя умоляю, — говорила и до сих пор продолжает говорить Хелен, так и не расставшаяся с цветистым сленгом двадцатых годов, а также словечками и выражениями девушек из книг Митфорд. — Я чувствую себя старой поденщицей с мозолями, вставными зубами и корсетами на китовом усе.
Это описание настолько не соответствовало ее внешности, что я удивленно выпучила глаза.
— Называй меня Хелен, а его Виктором, а если стесняешься, то генералом. Я так всегда делаю: это звучит величественно и по-викториански.
И действительно, она его так называла. Фраза «генерал, дорогой» довольно часто звучала в доме. Подобно существу с прозрачными крыльями, плененному в янтаре, Хелен осталась в двадцатых годах; более того, на самом пике двадцатых, с прозрачными платьями без талии и пробковым шлемом, которым она прикрывала свои золотистые волосы в солнечную погоду. Хелен курила крепкие русские сигареты — одному Богу известно, где она брала их в 1941 году, — извлекая их из резного портсигара слоновой кости. Ее дочь записалась в женскую вспомогательную службу ВВС, а сын был пилотом истребителя, и они с генералом остались одни в большом доме, где Ричардсоны устроили библиотеку и музыкальный салон, а снаружи соорудили низкую изгородь вдоль канавы, беседку и посадили экзотический кустарник, с трудом приспособившийся к зимам Восточной Англии. Две пожилые женщины — одна из Сток-Тай, а другая с Торингтон-стрит — ежедневно приезжали на велосипедах, чтобы прислуживать в доме. Я убеждена, что генерал готовил еду, пока Хелен в наряде мемсаиб[40] грациозно плыла по саду, срезая цветы, а потом расставляла по всему дому потрясающие букеты из маргариток, астильбы и серебристо-сиреневой хосты.
Мне Хелен очень нравилась. Прошло уже много времени с тех пор, как это чувство переросло в любовь. Она была совсем не похожа на Веру — веселая, беззаботная, смешливая, щедрая — и осталась такой. Долгое время, вплоть до «примирения» Фрэнсиса с Джейми, она была единственным членом семьи, с которым Фрэнсис поддерживал связь. Казалось, его тянуло к ней — нетрудно видеть почему. Конечно, Хелен была мила, и в ней напрочь отсутствовала фальшь, но у них имелось еще кое-что общее, и это Фрэнсис особенно ценил. В детском возрасте они оба были брошены — «сплавлены», как выражался Фрэнсис — одним из родителей. Мать Фрэнсиса отправила его в пансион, чтобы полностью посвятить себя своей сестре, а отец Хелен отдал ее бабушке и дедушке и не забрал назад даже после того, как у него появилась новая жена и новый дом… Я не очень понимаю, что имеет в виду Дэниел Стюарт, когда пишет, что «разлучение… все еще не дает покоя» Хелен. История о том, как Артур Лонгли привел свою невесту к воротам школы, чтобы показать Хелен, хорошо известна в нашей семье, и сама Хелен обычно рассказывала ее, не испытывая обиды.
