Анатолий Галкин - Искатель. 2014. Выпуск №1
Вдруг мысленно Генрих попросил простить его за то, что сделал, и тут же покраснел.
Разглядывая фреску, он вдруг вспомнил, как работал Мастер. Иногда, сделав два-три мазка, он срывался, убегал куда-то, чаще всего на голубятню неподалеку, поглазеть на птиц. Иногда он покупал их, сидящих в клетках, при этом отдавал торговцам почти все деньги. Затем открывал дверки одну задругой и выпускал птиц на волю. Леонардо говорил, что для него нет больше наслаждения, чем видеть, как они вырываются из тесных клетушек, парят в небе.
Небо за спинами апостолов было изумительного светло-синего цвета. Христос уже шесть веков сообщал апостолам о предательстве, а они все, кроме одного, не верили. Из нарисованных окон лился удивительный свет, первичный, начальный, как в первый день творения. Будто его источник только-только родился и едва дошел до беседки, где вечерял Иисус с учениками. Все было здесь и сейчас. Первый и седьмой день создания, рождение младенца Христа, весть о предательстве, казнь, воскресение. Все люди и все эпохи, и даже Генрих, он тоже где-то был здесь, в этом трехмерном пространстве, отражался в нем, присутствовал, наблюдал. Со своими взглядами, мыслями, восхищением и робостью, надеждами и страхами, со всеми секундами бытия от его начала до заката. От зарождения до конца… Генрих вдруг очнулся. Конца мира, который породил он сам. Трещина была его предвестником, а он — виновником ее появления.
Уже два дня все новостные ленты пестрели информацией об удивительном феномене. На экранах продолжалась истерика, бушующая в городе. Таинственному разлому предрекали разрастание, что неминуемо должно привести к гибели всего живого.
Вернувшись, Генрих отправился к таинственному разлому в пространстве, его туда тянуло, как правонарушителя — к месту преступления. Все было оцеплено в двух километрах от провала, который был шириной метров в тридцать. Внутри дыры, в серо-вязкой плоской пустоте, по-прежнему барахтались точки, странные запятые и линии разной длины, напоминая простейшие организмы под микроскопом. Превозмогая страх, делавший ладони потными и влажными, Генрих вгляделся. Одна линия была длиннее и жирнее других. Прочная, никуда не ускользающая, она уходила вбок, за грань разрыва, где ей преграждала путь уцелевшая половина дома.
В их квартире Анна металась в истерике.
— Мне страшно.
— Анна, девочка моя. Все будет хорошо.
— Мы все умрем. Ты не понимаешь. Это — апокалипсис, его начало. Так сказали в новостях.
С трудом успокоив Анну, Генрих задумался. Что все это могло значить? Какого монстра он породил? При чем здесь чертежи Леонардо?
И та линия, будто нарисованная кем-то… Бред.
Перед глазами снова пронеслась Тайная Вечеря, необыкновенный свет, пейзаж за окнами. Предгорья, долина, облака.
Он будто увидел перед собой строки. Да будут глаза зрячего открыты.
7В линии была тайна. Он смутно это понимал, подспудно догадывался о чем-то. Уходящая в неизвестность, она манила, звала. Очевидно являлась частью пазла, фрагментом чего-то целого. Чего? Он должен был узнать.
Утром следующею дня Генрих с невероятной осторожностью погрузился в железный панцирь и вышел из квартиры. На ею странный наряд никто не обращал внимания, на улицах было предостаточно симулякров, роботов различных модификаций и систем.
Через полчаса он стоял перед желтой полицейской лентой, напротив аномалии. Жители были эвакуированы, обрушенная стена обнажила лестницы, глазницы опустевших квартир грустно смотрели. На секунду зажмурившись, Генрих нажал на рычаг. Его глаза были направлены на угол здания, туда, где он жаждал видеть продолжение рисунка.
Целого дома не стало, исчезли рабочие, чинившие дорогу возле провала, пропали полицейские, охранявшие ею. Вновь пространство окунулось в пустоту, вакуум окутал его, с мелькающими внутри точками, бегущими наперегонки вихрями. Внезапно Генрих увидел отражение линии, понял, что он дал ей жизнь. Она шла вверх, в самое небо и заканчивалась там, на самом взлете.
Покидая впадину, он услышал длинный женский вопль и новые крики.
Вечером на экране, в обнимку с Анной, он смотрел фильм со стрельбой и погоней.
Она уже почти успокоилась после нового кошмара, он при-дожил все усилия. Тихонько жалась к нему, напоминая испуганную девочку. Повернула к нему свое милое лицо.
— Трещина, там… что будет, когда она вырастет совсем? Мы упадем в нее, да?
— Она больше не увеличится, милая.
— Почему?
— Не знаю.
Анна была такая беспомощная.
— Ты обещаешь?
— Конечно, дорогая.
Генрих чувствовал, как вместе с увеличившейся бездной рушится ее мир, привычный и надежный.
«Хватит, — подумал он, — довольно. Больше этого не будет. Я не позволю себе. Хотя бы ради Анны».
Проснувшись наутро, Генрих понял, что не пойдет на работу. Ни сейчас, ни завтра. Больше никогда. И путь они звонят, задают свои вопросы, возмущаются. Нет — и точка. Зачем?
Он вышел на их прекрасную террасу, всю в цветах, солнечных утренних бликах и стал наблюдать за провалом. Благодаря Генриху тот стал шире раза в два. Исчезли сквер и прилегавшие к нему оживленные улочки. Зато линия, часть пазла, такого необходимого для Генриха, парила, летела вверх и вбок, мчалась вверх, великолепная, стремительная. Она была ярче, белей, чем окружавшее ее нечто.
Рядом с ней люди казались жалкими крохами. Они испуганно жались к домам, стараясь как можно быстрей проскользнуть мимо удивительной, вызывающей шок аномалии.
Но что такого, что случилось, в конце концов, подумал он? Снесено каких-то несколько строений, исчезло, как сообщали в новостях, около восьмидесяти человек. Пора бы привыкнуть, в мире много всякого, что и не снилось нашим мудрецам.
С высоты балкона Генриха город слегка вибрировал в летнем зное, здания казались сделанными из воска или хрусталя. Были такими хрупкими, невесомыми.
Вечер был хорош. Жара ушла, наступила благостная прохлада. После ужина он снова надел на себя «доспехи», погрузился в аппарат, объяснив Анне, что испытывает новое устройство. Но ведь так и было, верно? Поверх Генрих накинул широкий плащ. Выйдя из квартиры, он столкнулся с Марией, соседской девочкой лет десяти, которой помогал иногда готовить к школе уроки.
— Привет, Генрих, — девчонка звонко бросила ему, даже не взглянув.
— Привет.
Сквозь линзы ее алый комбинезон светился, будто рубиновый. Через волшебные стекла Леонардо все казалось таким, чистым, ясным и… свободным.
Не спеша Генрих отправился на другой конец города.
Чудный парк. Он здесь еще никогда не был. На посыпанных красной кирпичной крошкой дорожках ворковали голуби. В едином ритме прогуливались мамаши с детьми. Сухонькие старушки кормили птиц, девицы в коротких юбках смеялись, ели мороженое. Молодая стильная дама не спеша пролистывала журнал. Сквер казался оазисом, огороженным невидимой стеной от всего дурного, ужасных новостей и мрачных предчувствий. Шесть часов. Вечерний сумрак еще не упал, все было в преддверии его и теплой сиреневой ночи. А если…
Генрих почему-то улыбнулся. Если он сделает, в конце концов разрозненные куски соединятся и появится картина. Так будет, должно быть.
Рука непроизвольно потянулась к рычагу. Взгляд устремился на скамейки, в сад, вдоль темно-синей поверхности озера. Полыхнуло белым. Панорамы не стало, на этом месте появилась знакомая картина — белесая пустота, плазма, наполненная мчащимися потоками. Генрих глянул вниз, почти себе под ноги. Вместо твердыни, земли на месте провала бурлил темный, из плотного газообразного вещества, клубок пара.
Анна готовила ужин, когда он вернулся с прогулки. Какая она нежная и хрупкая, просто маленькая худышка, подумал Генрих. В прозрачном вечернем свете ее лицо напомнило ему другой лик — таинственный и всезнающий, с вечно ускользающей улыбкой. Джоконда. Покрытая свето-теневой магией, древней пеленой, доносящая звуки из прошлого, вбирающая в себя оттенки иных эпох, людей, вещей. Больше скрывающая, чем говорящая. Он только сейчас заметил, как они похожи. В Анне тоже была какая-то загадочная недомолвка. Он вспомнил, что они были уже год вместе и…
— Анна?
— Да, милый?
— Нет, ничего.
Он упал в кресло перед экраном. Там снова были новости. Город погрузился в страх. То, что поначалу казалось случайностью, редким феноменом и потихоньку стало забываться, теперь приняло вид разрастающегося кошмара, чудовищного и неминуемого. Со всех сторон, из всех окон люди с тревогой вглядывались в провал. Особо любопытные стекались к месту странного обрыва, силясь понять, что все это означает. И главное — что ждет их впереди. Где-то в груди Генриха затрепетал холодок и, страшно сказать, восторг. Ему хотелось выкрикнуть: «Смотрите, это я. Я один сделал это». С трудом подавив желание выйти на широкий балкон, он перевел взгляд на экран. Бледный, старающийся держать себя в руках диктор объявил чрезвычайное положение.
