Фил Уитейкер - Портрет убийцы
— Боб, я хотела кое о чем спросить. Папа попросил вас засвидетельствовать его завещание, верно?
— Да, лапочка. Дэвид специально приезжал для этого. Было это в августе, если память меня не подводит.
— Он говорил вам, что в нем?
— Упомянул пару вещей. Разве у тебя нет копии?
— Есть. Дело в том, что… В общем, до этого завещания он оставлял все мне. А теперь все положено на имя Холли. Мне неловко об этом говорить, дело ведь не в деньгах, я о них не думаю. Но меня это задело. Если бы папа поговорил со мной, все было бы в порядке — он проявил такую щедрость, обеспечив начало ее будущей жизни. Но мне-то он ничего об этом не сказал. Я не понимаю. Я знаю, это глупо звучит, но у меня такое чувство, что я, должно быть, сделала что-то, огорчившее его.
Боб с минуту смотрел на меня.
— Нет, не думаю, что это так. Он же сделал тебя попечительницей, верно?
Я кивнула.
— Ну вот видишь. Он бы так не поступил, если бы ты его огорчила, верно?
Это звучало разумно. Но не помогло.
— А он ничего не говорил? Не объяснял?
— Нет, лапочка, мне об этом неизвестно. И мне не хотелось спрашивать.
Я-то надеялась, что он сможет пролить какой-то свет на то, что думал папа, что было у него на уме. Это завещание звучало как укор, порицание из могилы. Я не знала, что такого я сделала, только чувствовала, словно заслужила это. Иногда волнение накапливалось, возникало неодолимое желание, чтобы он меня обнял, сказал, что я прощена. Только он этого не сказал. И уже никогда не сможет сказать.
Позже, возле машины, Боб раскрыл мне объятия, словно вспомнил, что хотел обнять меня, когда я в первый раз приезжала. Я позволила ему обнять себя, хотя мне это и показалось странным.
— А твоя дочурка, где она сегодня?
Это прозвучало так, будто Холли куда-то отправилась сама по себе.
— Ее папа повез Холли к бабушке.
Боб кивнул.
— Потрясающая малышка — такая же красивая, как мама. Рэй, знаешь ли, очень гордился ею.
Я выжала из себя улыбку:
— Спасибо.
— А как он, твой парень?
— Пол? Отлично.
— Прекрасно, прекрасно. Ну, Зоэ, не пропадай надолго, а? Старику становится так хорошо, когда он видит тебя.
Я обещала не пропадать. Он стоял у калитки, пока я садилась в машину. И поехала, предоставив ему в одиночестве возвращаться в дом.
— Я переадресовала почту. Все письма приходят ко мне. Я хотела спросить вас про тот набросок с фотографии, где мы сняты в Рюли. Почему вы послали его папе?
Вот тут я впервые сказала ему, что знаю про его рождественскую открытку. Говорить это по телефону я не хотела. Я чувствую, что он колеблется. Я не хочу никаких уклончивых ответов, хочу, чтобы он ответил напрямик.
— Мистер Барр?
— Извини. Это ничего особенного не значит — просто моя манера сказать… Вот только ведь Рэй так и не получил ее. Я же не знал про аварию, пока ты мне не позвонила.
— Не понимаю. Ваша манера сказать, что именно?
Он докурил сигарету до конца. Ткнул ею в пепельницу и оставил в ней окурок.
— В жизни наступает такая пора — у меня, во всяком случае, — когда начинаешь оглядываться назад. И не можешь понять, куда ты потратил все эти годы. Они так быстро проходят — такое чувство, будто жизнь твоя длилась всего несколько недель. В свое время все казалось необычайно важным. А теперь осталась лишь горстка воспоминаний, те минуты, что определили твой путь. Вот к чему все приходит в конце концов. А остальное не имеет значения. — Он проводит рукой по голове, приглаживая коротко остриженные седые волосы; на секунду встречается со мной взглядом. Кажется, он понимает, что говорит какую-то бессмыслицу. — Рюли было для Рэя особым местом. Ты ведь знаешь, что он там родился? Он возил нас туда на пикники — тебя и Джесси, твою маму, Изабеллу и меня. Я восхищался твоим отцом. И этот набросок — мой способ дать ему это понять. Это трудно объяснить. Он бы понял. Не думаю…
— Мистер Барр. Диклен. Прошу вас. — Я трясу головой, стараясь прочистить мозги. — Папа мертв, он врезался на машине в мост на автостраде. Он ничего больше не может объяснить. А я пытаюсь понять, что произошло, но куда ни посмотрю, у меня такое чувство, что я его подвела, что это я виновата. — Издаю режущий слух смешок. — Мне, право же, неприятно взваливать это на вас — я ведь вас совсем не знаю, но мне нужна ваша помощь. Я знаю, что папа разговаривал с вами перед самой своей смертью, но не знаю, что́ он сказал. А потом вы послали ему этот набросок с фотографии — той, что стоит на его камине, возле кресла, где на моей памяти он всегда сидел. Неужели вы не можете хотя бы попытаться разъяснить мне, что это значит?
Он молчит и смотрит на меня. Я слышу, как судорожно глотаю. Мне стыдно, но я сдерживаю желание извиниться. Надо же найти кого-то, кто бы мне помог.
Он делает глубокий вдох.
— Не знаю, с чего ты взяла, что я разговаривал с ним.
Мне требуется время, чтобы это осознать. Не могу поверить собственным ушам.
— Я знаю, что вы разговаривали. Я слышала ваш голос на автоответчике. Я…
Он резко сгибается в кресле.
— Я не понимаю, на что ты намекаешь. Я многие годы не слышал голоса Рэя — понятно? Я оставил ему сообщение? Ну и что? Не могу же я помнить все до малейших подробностей.
— Почему вы так себя ведете?
Он поднимается на ноги. Порывисто и быстро. Я смотрю на него и внезапно вижу, какой он сильный, несмотря на возраст; замечаю ширину его торса под мешковатым свитером. И крепче сжимаю пальцами кружку.
— Как я себя веду?
Я пытаюсь придать голосу твердость:
— Лжете.
Он делает ко мне шаг, протянув руки:
— Послушай, я понимаю, что ты расстроена…
Я встаю, и горячий чай выплескивается мне на руку.
Он останавливается — похоже, овладевает собой. Стоит всего в двух-трех футах от меня. Я чувствую свист его дыхания. Руки его опускаются, пальцы сжаты в кулаки. Я не могу оторвать от них глаз. Затем я заставляю себя поднять взгляд, встретиться с его глазами и не позволяю моим от них оторваться. Под конец он не выдерживает и отводит взгляд.
— Извини, мне больше нечего сказать. По-моему, тебе лучше уйти.
К третьему году занятий в университете моя задолженность банку дошла до четырехзначной цифры. Я получила пособие, да и папа зарабатывал достаточно, чтобы я могла погасить шестьдесят процентов этого долга. Студентам только начали давать деньги в залог — две-три сотни в год. Папа всегда выплачивал полностью свою долю и еще добавлял, когда я приезжала домой. И все равно этого было недостаточно. Иногда на меня нападало чувство вины: я пила, и ела, и танцевала, и разъезжала в значительной мере за его счет. И тем не менее ничего не меняла в своем образе жизни. Вот начну работать, тогда у меня будут деньги и я разберусь со своими финансами. Я не была одинока, думая так. У Сары долгов было в два раза больше, чем у меня.
Мне пришлось пойти к управляющей банком, когда мой перерасход перевалил за пять сотен. Она посадила меня рядом с собой и показала длинную распечатку — строчки цифр, отражавшие использование моего счета. Там была указана каждая сумма и место, где производилось изъятие: ТЖИ — пятница, Лестер-сквер; «Некст» — Дорога Кэмден-Хай; ATM — Бишопс-Стортфорд; «Тадж Махал» — Дорога Холлоуэй; ATM — Теддингтон. Даже расплата и снятия со счета денег, произведенные за границей во время летней поездки в Штаты. Управляющая сказала, что я бесконтрольно трачу деньги. Я согласилась с ней. Она разрешила мне взять еще пятьсот фунтов и посоветовала хорошо закончить учебный год.
В памяти осталось то, как легко прослеживается моя жизнь. Посещение банкомата в Бишопс-Стортфорде во время уик-энда, когда я гостила в доме своего тогдашнего приятеля. Карри на Дороге Холлоуэй в конце наших отношений, за которое я заплатила, но лишь наполовину съела. ATM в Теддингтоне — возврат к папе, чтобы избавиться от всей этой кутерьмы. Я могла сорваться, подчиняясь причуде, отправиться в какое-то выбранное наугад место, никому не сказав, куда еду. Но как только мне требовались деньги или я платила за что-то, появлялась запись, и моя тайна переставала быть тайной.
В тот вечер — я принесла тогда с работы диктофон — Холли уже спала в своей комнате, а Пол отправился поиграть, и я запустила автоответчик папы, прослушала пленку моего сообщения, а потом сообщение, оставленное Дикленом Барром. Было несколько обрывков других звонков, два-три слова одного человека, оборванные другим, которого, в свою очередь, записала машина. Время от времени появлялся мой голос, какие-то отдельные фрагменты, по которым невозможно судить, что я пыталась сказать. Сообщения наслаивались одно на другое снова и снова, пленка без конца перематывалась после того, как папа прослушивал звонки тех, кто хотел с ним поговорить во время каждого из его тысячи отсутствий. Наконец неразбериха закончилась словами какого-то мужчины, который сообщал папе, что диск, нужный ему для починки «Амстрада», больше не производят. Машина электронно чирикнула, и наступила тишина.