Эрик Ле Болок - Нож винодела
Таковых было всего шесть.
«Выражаю мои нынешние заботы, я лишился сна, так как знаю, что члены содружества — чудовища».
«Вручаю тебе мою жизнь, Господи, пошли мне очищение, ибо на мне предательство моих друзей».
«Помолитесь за моего сына, ведь он путает меланж и ассамбляж».
В остальных трех содержались просьбы о мессах в годовщины смерти Франсуа Дютура, Режины Кадоре и Эдмона де Вомора.
Отложив письма, Клеман погрузился в размышление. Нехитрая жизнь обычного кюре таила порой много секретов.
Установилась теплая погода. Улицы были полны народа и звенели от смеха, криков, а главное, от объединяющих всех мелодий. В 1982 году Жаку Лангу пришла светлая мысль создать этот праздник. Идеальный вечер, чтобы затеряться в городе и, быть может, собрать кое-какую информацию.
На площади Маркадьё какая-то группа наигрывала мотивы популярного французского рока. Певец с полудлинными волосами, ниспадающими на лицо, проникновенно пел:
Я знаю это место и обычай этот,
Тебе покоя не дает луна на небе,
А напрасно, истина нам лжет,
И только иногда
Луч правды обожжет.
Полицейский внимательно вслушивался в слова, когда знакомый голос вывел его из задумчивости:
— Вам нравится?
Обернувшись, он увидел Памелу в белом платьице. Она смотрела на него горящими глазами.
— Да, это вполне достойно.
— Хотите, я покажу вам город?
— С удовольствием последую за вами.
— На площади Пьосо концерт камерной музыки.
Кюш улыбнулся:
— А я предпочитаю другую музыку… Особенно в камере под номером семь.
— Тьерри Кюш, мне кажется, сегодня вы чересчур игривы…
Памела увлекла Кюша на улицу Каден и рассказала о происхождении малой каменной арки. Вскоре они устроились на террасе специально оборудованного по такому случаю кафе. Место феерическое: под сенью покрытой глицинией беседки красиво расставлено с дюжину круглых столиков. За каждым из них по прихоти легкого ветерка бумажный фонарик освещал лица. Картина была бы неполной без шарманщика. Парень в фуражке набекрень и с красным платком вокруг шеи в честь коммунаров отчаянно напевал «Ах! Белое винцо».
— Мне говорили о некоем Франсуа Дютуре. Он из семьи Анжа?
— Да, это его отец. Один из столпов содружества, человек прямой и честный. Давнишний враг сенатора Фабра.
— Расскажите об этом поподробнее!
— Фабр был мэром города и, по мнению многих стариков, воспользовался названием Сент-Эмильон, чтобы достичь своей цели: власти, положения. К тому же он взял в жены наследницу семейства Сен-Прё. Неплохое повышение, а?
— Я не понимаю.
— Идите, я вам покажу.
Они снова вышли на улицу. Городок превратился в звуковую пленку «Франс-мюзикл», на каждом перекрестке музыканты исполняли разные мелодии.
На улице Марше Памела остановилась перед маленькой витриной, украшенной марионетками. На них глядел сидящий на барабане Пиноккио.
— Это здесь.
— Что именно?
— Здесь у Фабра была парикмахерская.
— Он был парикмахером?
— Ну да!
— Какой успех!
— Марьетт говорит, что он использовал все откровения, каких наслушался у себя в салоне, чтобы захватить мэрию. Отец Анжа всюду выступал против Фабра. В содружестве, в мэрии… Город раскололся на две партии. А потом он сумел воспользоваться политической поддержкой семейства Сен-Прё. Если можно признать за ним какую-то заслугу, то это как раз умение расхваливать себя. Затем он стал депутатом, потом сенатором. Франсуа Дютур был избран мэром, и жизнь коммуны изменилась. Это были совсем другие принципы, так что можете себе представить драму Анжа, когда его землю купил противник отца. Зато какой реванш для карьериста! И в довершение всего кресло мэра занимает Жаклина Турно, верная ученица Фабра.
— Это интересно.
Половина первого ночи, на Сент-Эмильон снизошло спокойствие. Раздался звук ключа, поворачиваемого в замочной скважине. Открылась дверь, кто-то вошел, закрыл за собой дверь и запер ее на задвижку. Остановившись, этот кто-то прислушался… Ничего. Достав карманный фонарь, человек открыл шкаф справа. Луч фонаря высветил висящее на вешалке одеяние рыцаря. Набор был бы неполным без кинжала, аккуратно уложенного в чехол. Створка закрылась. Луч фонаря высветил вход, ведущую вверх лестницу и дверь. Незнакомец открыл дверь, за которой находилась другая лестница. Он спустился по примерно двадцати крутым ступенькам до небольшого сводчатого погребка размером около пятнадцати квадратных метров. Справа, рядом с грудой бочарных клепок, возвышались четыре бочки. Неизвестный приблизился, положил фонарь на один из бочонков и со скрипом повернул одну из больших пустых бочек. Показалось отверстие метровой высоты. Человек проник в углубление. Луч света осветил зал. Потолок был усеян черными пятнами, свидетельствующими о тех временах, когда масляные лампы жителей Жиронды источали копоть. Раздался голос из прошлого: «Мне не нравится, что ты собираешься в катакомбы». Фонарь продолжал исследовать стены погреба… «Возвращайся назад, все кончится тем, что погубишь себя!» Луч остановился на торчащем из стены кольце. Подойдя, некто, обе руки которого были затянуты в перчатки, взялся за него…
Ничего не скажешь, оно крепко держалось.
Пятница, 22 июня
День выдался солнечный, на небе ни облачка, после полудня ожидалась жара. Между тем утро казалось печальным. На рынке было открыто всего несколько лавок. На всех магазинах опущены железные шторы, на которых висело краткое объявление: «Пятница, 22 июня, временно закрыто с 10 до 12.30 из-за похорон».
Снаружи фронтон церкви был завешан большими черными портьерами. В их центре виднелись инициалы «А. Л. Л.». В соборе ученики церковной школы пения Иоанна XXIII пели литанию. Аккомпанировала на органе мадам Барбоза. Вокруг алтаря собрались все члены содружества. Здесь с давних пор каждому было отведено определенное место. Облаченные в костюмы рыцарей, они застыли перед причудливыми креслами. В первых рядах центрального пролета стояли около тридцати священников, настоятелей и викариев. Чуть дальше расположились Памела Блашар, Анж Дютур, Мариус Пульо и месье Андре… Среди верующих встречались скауты, пришедшие отдать последний долг своему священнику. Весь город собрался здесь. В глубине внушительного романского нефа столпилось множество журналистов, удостоивших церемонию своим вниманием. Слева от ковчега под средневековой росписью, изображающей распятие, за происходящим наблюдал капитан Кюш. Внезапно музыка стихла, и монсеньор Леру в сопровождении отца Клемана подошел к алтарю для дароприношения. Митра, жезл и нагрудный крест епископа, одеяния рыцарей виноделия и присутствие тридцати духовных лиц в церковном облачении наводили на мысль о некой картине Давида.[18] Слово взял архиепископ. Его голос звонко разнесся под сводами:
— Возлюбленные братья, это скорбный для меня день, ибо нашего друга, нашего общего брата не стало. Восьмого апреля тысяча девятьсот пятьдесят пятого года мы вместе с ним были посвящены в сан. Его личность была притягательной и лучезарной, его жизнь воодушевляли две страсти: богослужение и вино любимого города. Он стал жертвой людского безумия, подобно Сыну нашего Господа, Иисусу Христу.
В эти минуты глубокого раздумья примас Аквитании, словно апостол Петр, говорил с закрытыми глазами. Умолкнув на мгновение, он собрался с мыслями. Затем жестом Леру пригласил присутствующих сесть.
Дьякон, которого должны посвятить в сан священника в сентябре, встал и направился к аналою. Он начал читать:
— Евангелие от святого Матфея, глава двадцать седьмая: «Иисус стал пред правителем. И спросил Его правитель: Ты Царь Иудейский? Иисус сказал ему: ты говоришь. И когда обвиняли Его первосвященники и старейшины. Он ничего не отвечал. Тогда говорит Ему Пилат: не слышишь, сколько свидетельствуют против Тебя?..»
Анж Дютур сосредоточенно внимал.
— «И Иисус не отвечал ему ни на одно слово, так что правитель весьма дивился. На праздник же Пасхи правитель имел обычай отпускать народу одного узника, которого хотели. Был тогда у них известный узник, называемый Бараева. Итак, когда собрались они, сказал им Пилат: кого хотите, чтоб я отпустил вам: Бараеву или Иисуса, называемого Христом? Ибо знал, что предали Его из зависти. <…> Тогда правитель спросил их: кого из двух хотите, чтоб я отпустил вам? Они сказали: Бараеву. Пилат говорит им: что же я сделаю Иисусу, называемому Христом? Говорят ему все: да будет распят!»
Архиепископ посмотрел на гроб, на котором лежали белый стихарь и епитрахиль покойного. Леру снова обратился к собравшимся:
