Жорж Сименон - Похороны месье Буве
— Приведите ее сюда, — сказал месье Гийом.
— Не знаю, удастся ли мне это.
— Она больна?
— Нет. Это консьержка больна. А она при ней.
— Побудьте пока там, с ней. Я пришлю за вами кого-нибудь.
Он не выпил ни глотка, только сунул в рот леденец и, подняв воротник куртки, потащился обратно, вдоль витрин. Его башмаки совсем промокли, даже носки пропитались влагой.
— Сейчас пришлют человека, — сказал он, войдя в каморку.
Старуха, чистившая картошку, просто спросила:
— Зачем?
8
В морге Института судебной медицины тоже мигали лампочки. Мадемуазель Бланш не поняла даже, куда попала. Должно быть, ей сперва показалось, что это какая-то контора, а потом, когда она увидела нумерованные ящики, — что ее привели на какой-то необычный склад.
Бопер поехал с ней. При консьержке осталась сиделка, которую прислали из управления. Темнота опустилась на город, Париж будто почернел. Нависшие громадой облака сомкнулись так плотно и были такими темно-серыми, что казалось, наступил зимний вечер. Дождь все лил, не ослабевая, на улицах не осталось ни одного прохожего, но вода в небесных резервуарах все не кончалась.
Оба вымокли, хотя и приехали на такси. Мадемуазель Бланш надела старомодную черную шляпку, которая сидела на самой макушке, а вокруг пенились седые кудряшки, похожие на ореол из искусственного снега, которым украшают рождественскую елку.
Увидев, что в металлических ящиках лежат мертвые тела, она долго стояла как в столбняке. Потом, мало-помалу, все поняла, ее взгляд остановился на лице Буве, и она зашевелила пальцами, точно перебирала четки.
Она не промолвила ни слова. Лицо Буве было уже совсем не то, что на набережной Турнель или на набережной Орфевр. Оно потеряло всякое выражение, не осталось и следа улыбки в уголках губ.
Служитель готов был задвинуть ящик, а она все смотрела, и бесцветные глаза ее медленно увлажнялись. Теперь она, должно быть, видела смутно, сквозь слезы, похожие на дождинки, которые дрожали на ее волосах. Ее губы беззвучно тряслись.
Слезы текли по лицу длинным зигзагом и застывали на подбородке.
— Вы его узнаете?
Она утвердительно кивнула, и на ресницах опять заблестели слезы. Боперу пришлось мягко, неловко взять ее под руку, чтобы она отошла от ящика, пока его задвигали.
Такси ожидало их у выхода. Мадемуазель Бланш боязливо посмотрела на другие ящики с покойниками, словно ожидая, что их все тоже сейчас откроют.
На полу оставались мокрые следы от их ног. Им пришлось еще раз нырнуть под дождь, прежде чем они смогли укрыться в такси, а выходя на набережной Орфевр, оба вымокли опять.
Здесь, окончательно сбив с толку бедную женщину, ее разлучили с инспектором, к которому она уже успела привыкнуть и даже чуточку сродниться.
Может быть, Бопера сочли недостаточно тонким для такого допроса? Или отстранили, потому что он был специалистом по семейным расследованиям, а тут дело, очевидно, приняло иной оборот?
— Я сменю вас. Идите домой и обсохните, старина.
Он не настаивал. Хотя возвращаться домой ему не хотелось и он совсем не устал. Мадемуазель Бланш проводила его тоскующим взглядом, как будто он предавал ее, оставлял одну с новым незнакомым человеком.
Но Люка оказался совсем не страшным. И сама полиция сейчас, вечером, когда почти все уже разошлись, выглядела мирно. Двери пустых кабинетов остались открытыми, в коридоре тоже никого. На подносе стояли пустые пивные кружки и одна почти полная, из которой инспектор отхлебнул пару глотков.
Он предложил старой женщине сесть в кресло, обитое красным бархатом, и произнес маленькую вступительную речь:
— Не беспокойтесь, здесь никто не сделает вам ничего плохого. После нашего разговора вас непременно отвезут домой, туда, где сейчас осталась сиделка, к слову сказать, очень знающая и добросовестная.
В ответ она машинально, бездумно пробормотала:
— Спасибо.
— Я мог бы вызвать вас и завтра, но с этим делом связаны интересы стольких людей, что чем раньше оно прояснится окончательно, тем будет лучше. Вы не голодны?
— Нет.
— И пить не хотите? Ладно. Может, закрыть окно?
За окном грозовой сумрак смешался с вечерним, змеистые молнии словно выпадали из грохочущих туч и тонули в Сене, на секунду озаряя мост, по которому проезжали автобусы и такси, но не было ни одной человеческой фигуры.
— Вы боитесь грозы?
Она не посмела ответить, но он и так понял, что боится, подошел к окну, задернул занавески, потом сел перед ней и закурил.
— Вас зовут мадемуазель Бланш. Бланш, а дальше? Как ваша фамилия?
Слова медленно доходили до нее, и ей каждый раз приходилось напрягаться, чтобы понять, о чем ее спрашивают:
— Моя фамилия?
— Фамилия ваших родителей? Вы где родились?
— В Конкарно. Моего отца звали Барбелен.
— А вас зовут Бланш?
— Меня звали Шарлоттой. Это он, когда мы уехали в Брюссель, назвал…
— Вы с ним не были женаты?
Она покачала головой.
— Чем вы занимались, когда познакомились с покойным, которого в то время, если я не ошибаюсь, звали Гастоном Ламбло?
Она не ответила, и, вооружившись терпением, он пришел ей на помощь:
— В каком квартале Парижа вы жили?
— Возле площади Бланш.
— Одна?
Ее изумляло, что ее заставляют ворошить такое далекое прошлое. Может, она уже ничего не помнит? Или у нее совсем заржавели мозги?
— Вы жили с неким Пьером Манчелли?
Вздохнув, она кивнула.
— И занимались проституцией? Вы были занесены в картотеку?
Она не заплакала, не смутилась, не стала отнекиваться. Просто продолжала смотреть на него ошеломленно и с легким ужасом.
— Если я говорю что-нибудь не так, не бойтесь, поправьте меня.
— Да нет.
— Все правильно?
— Да.
— Вы стали любовницей Ламбло?
— Да.
— Чем он занимался в те времена?
— Не знаю.
— Он был еще студентом?
— Не знаю.
— Где он жил?
— Со мной.
— Недалеко от улицы Бланш?
— В маленьком отеле, забыла, как называется улица… окна выходили на бульвар Батиньоль, возле площади Клиши.
— Он там жил до того, как познакомился с вами?
— Он жил на улице Принца.
— Вы ради него бросили Манчелли?
Она пошевелилась, ей было не по себе. Люка все отчетливее понимал, что пересказывал все не совсем точно, что ей хотелось поправить его, но она не находила слов, ведь даже мысли, наверное, расплывались в ее старческой голове.
— Не торопитесь. Хотите, я приготовлю кофе?
Он увидел, что зашел с правильной стороны.
При слове «кофе» ее глаза заблестели, и тогда он снял трубку и позвонил в пивную «Дофин»:
— Фирмен, у вас хватит духу нырнуть под дождь и принести мне сюда кофе и пива? Побольше кофе. Лучшего, какой есть.
Он дал ей немного отдохнуть, зашел в соседний кабинет и поручил единственному сидевшему там инспектору просмотреть старую картотеку полиции нравов.
Когда он вернулся, Бланш сидела неподвижно. Должно быть, она могла просиживать так часами, почти не осознавая происходящее. Он снова вышел в коридор навстречу официанту из пивной, подоспевшему с подносом в руках. Фирмен пришел с большим красным зонтом, с которым обычно в дождь встречал посетителей на тротуаре, вид у него был веселый, точно гроза возбуждала его.
— Что, преступление? — Он показал пальцем на дверь кабинета. — Громила?
— Старушка.
Люка сам положил ей в кофе сахару, поинтересовался, не нужно ли молока, и любезно подал ей чашку.
— Прежде всего, запомните: что бы ни случилось в те далекие годы, существует срок давности. Понимаете? Нет? Это означает, что ни вам, ни вашему бывшему любовнику Ламбло, даже если бы был жив, уже не могут предъявить никакого обвинения. Я допрашиваю вас не по делу Манчелли, а потому, что нам необходимо восстановить все обстоятельства жизни Ламбло.
Он говорил медленно, но и это было для нее слишком быстро и слишком сложно. Несмотря на задернутые занавески, она продолжала трястись всем телом после каждого громового раската; может быть, все время, пока он тут распинался, она в страхе ожидала следующего удара грома?
Чашку она держала осторожно, пила маленькими глоточками, как светская дама в гостях.
— Вы ушли от Манчелли, когда Ламбло стал вашим любовником?
Он дважды повторил вопрос другими словами.
— Не знаю. Не сразу.
— Кем он был для вас? Просто клиентом?
— Да вроде нет.
— Он вам платил?
— Кажется, нет.
— Это он предложил вам жить с ним?
— Да.
— Он хотел, чтобы вы больше не выходили на панель?
Опять не совсем верно. Надо было внимательно следить за выражением ее лица и читать на нем ее мысли, сомнения, колебания. Ведь она тоже, по всей видимости, силилась установить истину.
