Андрей Константинов - Полукровка. Эхо проклятия
Наконец, они снова уселись за стол, шутливо чокнулись глиняными кофейными кружками. («Не понимаю я их европейской дозы, — словно оправдываясь, пояснил отец. — Накапают какой-нибудь бурды, типа „эспрессо“, в наперсток и, сидят, цедят по часу. А хорошего кофе должно быть много!») Какое-то время пили молча, каждый думая о чем-то своем, потаенном.
Первым не выдержал тишины Матос:
— Так о чем ты хотела поговорить со мной, джан?
Самсут отставила чашку на край стола, собралась с мыслями и, выдохнув, задала отцу самый главный, единственный по-настоящему мучивший ее все эти годы вопрос. Вопрос, отнюдь не связанный с мифическим наследством:
— Скажи, папа, как ты смог? Как ты решился бросить нас?.. Неужели все эти чертовы Солженицыны и Сахаровы на самом деле значили для тебя больше, чем мы с мамой и бабушкой?
Матос втянул голову в плечи и на несколько секунд зажмурился, словно пытаясь заглянуть куда-то в глубь себя.
— Значит, Гала показывала тебе газеты? — тихо спросил он.
— Нет, мама мне ничего не показывала. — Самсут догадалась, о чем идет речь. — Это случилось гораздо позднее, когда я уже училась в институте и получила пропуск в журнальный зал Публички. На третьем курсе я специально сходила в газетный фонд и полистала газеты тех дней. Вот тогда и узнала, что «талантливейший советский актер Головин», не выдержав «ужасов Советской системы», попросил политического убежища в «подлинно-демократической стране Швеции» в знак солидарности с гонимыми писателем Солженицыным и академиком Сахаровым. А также выражая «своим смелым поступком» протест против ввода наших войск в Афганистан.
— Да, именно так тогда и написала «Ленинградская Правда», — печально качнул головой отец. — Другое дело, что всё это — неправда! — и, невесело усмехнувшись, вдруг неожиданно процитировал: — «Маугли обернулся посмотреть, не смеётся ли над ним чёрная пантера, ибо в джунглях много слов, звук которых расходится со смыслом». Помнишь, это еще одна твоя любимая книжка?
— Что же тогда было правдой? — растерянно всмотрелась в отца Самсут.
— Стыдно об этом рассказывать, дочь… Ну да чего уж теперь, ведь почти двадцать лет прошло, — обреченно махнул рукой Матос. — Как ты помнишь, наши гастроли продолжались ровно неделю. Вечером, накануне дня отъезда, шведские актеры пригласили нашу дружную компашку: Ольгу, Михалыча, Антона, Севку, Лариску, ну и меня — в местный кабак. Выпить за содружество, так сказать, родов искусств. А в те годы выезжающим за границу артистам выдавали на руки валюты — ну просто мизер. Понятно, что все мы тряслись буквально над каждым эре, а тут вдруг — ресторан. В общем, половину вечера мы выпивали-закусывали исключительно на халяву. За все платили шведы. Так мало того — наши еще норовили ухватить и кусок побольше, и стакан поглубже… Смотрел я, смотрел на сие весьма омерзительное, надо сказать, зрелище… И так мне, дочь, сделалось от всего этого противно, что я просто не выдержал, достал из кармана свой бумажник засаленный, подошел к барной стойке, высыпал всю свою валюту и заказал эдакое «алаверды»… Ох, и выпили же мы тогда, помнится!.. Утром проснулся в номере: голова трещит, а на кармане — мыша скулит. Днем уезжать, а у меня ничегошеньки — ни подарка, ни полподарочка для вас не куплено… А денег-то нет. То есть вообще нет! Даже на «жвачку»… Короче, пошел напоследок по Стокгольму прогуляться, башку просто проветрить… Да нет, вру. Просто никаких сил не было смотреть на то, как остальной наш театральный народец чемоданы пакует да сувениры-шмотки по дорожным сумкам расфасовывает… До сих пор не понимаю, каким таким ветром тогда меня в этот чертов «НК» занесло. Это такой, самый крупный в Стокгольме универмаг, рядом с Гамла Станом. Не была еще?.. Я-то с тех самых пор туда ни ногой. Рекламу одну увижу — и всё внутри уже начинает выворачивать. Уши алеют, щеки пунцовеют.
— Да что там у тебя случилось-то?!
— Поднялся я в отдел детских товаров, так, просто на экскурсию, и — чуть дара речи не лишился. Бог мой, сколько же там всего было!.. Я хотел оттуда скорее дёру и смотрю — а почти у самого выхода висит, аккуратненько так, на вешалочке, детское платьице. Как сейчас помню: розовое, из жёсткого газа, с набивными такими букетиками. Блёстки россыпью, юбка колокольчиком, короткие рукавчики — фонариком, сзади бант огроменный… А главное — как раз на тебя. И стоит ровно столько, сколько еще вчера у меня оставалось… Вот меня бес тогда и попутал…
— И что? — испуганно округлив глаза, невольно подалась к отцу Самсут.
— Украл я его, вот что.
— Ка-ак украл?
— Да очень просто. Смотрю — вроде никого поблизости нет. Вот я его — хвать с вешалочки — и под рубашку. Гляжусь в зеркало: вроде ничего не заметно, так, разве что небольшой пивной животик образовался. В общем, я — на выход. А там — как зазвенит на всю камаринскую! Я ж тогда ничего не знал про эти их магазинные штучки…
— И что потом?
— Знаешь, если бы я тогда рванул со всех ног, возможно, и не догнали бы. Но я так перетрусил! Стою как дурак, ничего понять не могу. Пытаюсь платье из-под рубашки вытащить, а оно, как назло, за брючный ремень зацепилось… Так меня с этим платьем, на штанах висящим, и повязали.
— Били? — в ужасе спросила Самсут.
— Да ну, что ты! Это же не Россия! Здесь народ вполне себе культурный, а за полицию и говорить не приходится… Подошли двое, вежливо так под локоточки взяли и — вниз. Посадили в патрульную машину и отвезли в участок.
— А дальше?
— А дальше посмотрели они на мой молоткастый серпастый, позвонили куда-то, отвели в камеру, велели ждать. Я думал, они за консулом поехали, но нет, оказалось, ни фига подобного… Часа через два заходит ко мне мужичонка в штатском и, не представляясь, начинает вести задушевную такую беседу. Это я уже позднее догадался, что он был из СЕПО.
— А что такое СЕПО?
— Шведская политическая полиция. Вернее, контрразведка… Особо рассусоливать со мной он не стал. Говорит, у вас, мол, господин Головин, теперь есть только два пути. Первый: прокатиться в местный суд, получить свой честно заработанный год за кражу, после чего отправиться в общеуголовную тюрьму. За своих домашних, дескать, не беспокойтесь — мы им обязательно сообщим. И в консульство сообщим, и в театр, и в вашу профсоюзную организацию… Веришь-нет, я после этих его слов чуть в обморок не грохнулся. Это ж позор-то какой! Актер Ленинградского малого драматического театра попался на мелкой краже в магазине. Ключевое слово-то даже не «кража», а именно что «мелкой».
— А второй путь? — нетерпеливо перебила отца Самсут.
— А второй вполне себе банальный: я вполне официально прошу убежища в Швеции и выступаю с несколькими политическими заявлениями. С теми, которые они мне сами и напишут. Словом, невелик выбор: либо во всеуслышание объявляют тебя вором, либо — диссидентом, подпольным борцом с коммунистической тиранией… В общем, ситуация как в присказке нашей бабушки Маро про курицу, которой «всё едино, свадьба или поминки»… Дали они мне на раздумье полчаса, больше просто нельзя было — наша труппа уже на паром грузилась. Но мне и десяти минут вполне хватило: раз уж, куда ни кинь, всё одно — клин, так уж лучше прослыть «узником совести», нежели мазуриком, эдаким «голубым воришкой Альхеном». Вообще-то был еще и третий вариант — удавиться от стыда да позора. Но в камере с веревкой, сама понимаешь, плохо, да и брючный ремень у меня на всякий случай отобрали… Потом-то я, конечно, узнал, что развели меня эти самые «сеписты» как фраера лопоухого.
— Как это развели?
— Да так, как наперсточники на рынках разводят. По всем местным законам никакая тюрьма мне за это несчастное платьице не светила вовсе. Максимум — денежный штраф да запрет на последующий въезд в страну… Но мы же советские люди были, у нас в крови панический страх перед правоприменительной системой на генетическом уровне заложен! В общем, слаб в коленках оказался твой отец. Не смог поддержать репутацию героического однофамильца…
— Это ты какого однофамильца имеешь в виду? — не поняла Самсут.
— Как это какого? Разумеется, Камо.
— Это того самого, которого иголками кололи, а он терпел, притворяясь сумасшедшим?
— Ну да.
— Но какое отношение он имеет к нам?
— Да в общем-то никакого, кроме фамилии.
— Какой фамилии?
— Тер-Петросян, разумеется. Ведь это девичья бабушкина фамилия.
— Надо же, а я и не знала… Но, погоди, а что же мама? Почему ты ей потом не написал, не позвонил, не объяснил? — в отчаянии вскинулась Самсут. — Она ведь до сих пор уверена, что ты осознанно сделал тогда свой выбор, а нас просто-напросто бросил на произвол судьбы!.. Господи, папочка, если бы только знал, как все эти годы, пока была жива, проклинала тебя бабушка Маро!
— Неужто даже проклинала? — горько покачал головой отец.
