Рэй Брэдбери - Давайте все убьем Констанцию
– По твоему тону выходит, что я лгу. Ничего подобного. Черт возьми, неужто ты собрался туда спуститься? Проклятье!
– Пусти!
– Если бы твоя жена была здесь, она бы нарочно тебя туда скинула, dummkopf!
Я глядел в открытый люк. Издалека донесся новый крик. Фриц выругался.
– Ты идешь со мной, – распорядился я.
– Нет, ты что.
– Боишься?
– Боюсь? – Фриц вынул из глаза монокль. Словно бы выдернул затычку, которая удерживала кровь. Его загорелая кожа тут же побелела. Глаза увлажнились. – Боюсь? Фриц Вонг боится чертовой подземной пещеры?
– Мне жаль.
– Самый великий за всю историю кинематографа режиссер студии «УФА» в жалости не нуждается. – Он поместил свой огненный монокль в привычное углубление. – Ну, что теперь? – спросил он. – Найти телефон и позвонить Крамли, чтобы вытащил тебя из этой черной дыры? Чертов недоросль, жизнь свою ни в грош не ставишь!
– Я не недоросль.
– Нет? Мне, выходит, привиделось, что ты суешься в эту треклятую дыру – олимпийский чемпион по нырянию в воду глубиной в гулькин нос? Давай-давай, ломай себе шею, тони в нечистотах!
– Скажи Крамли, пусть гонит к водосточной канаве и встретит меня на полдороге к морю. Увидит Констанцию – пусть хватает. Увидит меня – пусть хватает еще живей.
Фриц прищурил один глаз, чтобы ожечь меня сквозь стекло презрительным огнем другого.
– Установки от постановщика с «Оскаром» за душой примешь или как?
– Что?
– Вались быстро. Стукнешься о дно – не останавливайся. Если припустишь со всех ног, тот, кто там прячется, тебя не схватит. Увидишь ее – скажи, пусть догоняет. Усек?
– Усек!
– Ну, умри как собака. Или… – он оскалился, – или живи как булыжник, протаранивший пекло.
– Встретимся на берегу?
– Меня там не будет!
– Будешь как миленький!
Он направился к двери подвала и к Генри.
– Хочешь пойти за этим полудурком? – прогремел он.
– Нет.
– Тьмы боишься?
– Я сам тьма! – отозвался Генри.
Они ушли.
Ругаясь по-немецки, я стал карабкаться вниз, навстречу мгле, туману и ночному дождю.
Глава 40
Вдруг я очутился в Мехико 1945 года. В Риме 1950-го.
Катакомбы.
С темнотой проблема та, что впереди, а может, сзади в ней чудятся заполонившие помещение мумии, которых вышвырнули из могил, так как они не оплатили похороны.
Или мерещатся кучи из тысяч и тысяч костей, черепов: собьешь – и покатятся шары во все стороны.
Темнота.
И я, в ловушке: одни пути ведут к вечному полумраку в Мехико, другие – к вечности под Ватиканом.
Темнота.
Я обратил взгляд к лестнице, которая вела в безопасное место – к слепому Генри и злому Фрицу. Но они давно ушли туда, где светло, к обшарпанному фасаду Граумана.
Было слышно, как в десяти милях вниз по течению, в Венисе, стучит, как огромное сердце, прибой. Там небось безопасно. Но между мною и соленым ночным ветром торчит смутное бетонное перекрытие, двадцать тысяч ярдов.
Я судорожно втянул в себя воздух, потому что…
Из тьмы, волоча ноги, выступил бледный мужчина.
Не назову его походку шаткой, но сквозило что-то такое в очертаниях его фигуры, коленях и локтях, в том, как хлопали руки, словно подстреленные птицы. От его взгляда я застыл.
– Я тебя знаю! – крикнул он.
Я уронил фонарик.
Схватив фонарик, он воскликнул:
– Что ты делаешь здесь, внизу? – Звук отражался от бетонных стен. – Разве ты не был… – Он назвал мое имя. – Ну да! Иисусе, ты прячешься? Спустился, чтобы остаться? Тогда, наверное, добро пожаловать. – Бледная призрачная рука размахивала моим фонарем. – Ну и местечко, а? Я здесь целую вечность. Спустился посмотреть. Назад не вышел. Друзей целый ворох. Хочешь познакомиться?
Я помотал головой.
Он фыркнул.
– Черт! Ну да, что тебе за прок от затерявшихся под землей!
– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – спросил я. – Мы вместе ходили в школу?
– Не помнишь? Разрази меня гром!
– Гарольд? Росс?
Где-то вдали капала вода из крана.
Я назвал еще имена. К глазам подступили слезы. Ральф, Сэмми, Арнольд, школьные приятели. Гэри, Филип, ушли на войну, бога ради.
– Кто ты? Когда мы познакомились?
– Никто никого не узнаёт. – Он отступил.
– Ты был моим близким другом?
– Я всегда знал, что ты далеко пойдешь. И что меня не ждет ничего хорошего – тоже. – Голос доносился издалека.
– Война.
– Я умер перед войной. Умер после нее. Я никогда не рождался на свет, так что? – Все тише.
– Эдди! Эд. Эдвард. Эдуардо, не иначе! – Сердце у меня колотилось, голос окреп.
– Когда ты был у меня в последний раз? А на моих похоронах ты был? Ты хотя бы знал?
– Я не знал. – Я двинулся к нему.
– Приходи снова. Стучаться не надо. Я всегда буду на месте. Погоди! Ты кого-то ищешь? Как она выглядит? Слышишь? Как она выглядит? Я прав? Да, нет?
– Да! – выпалил я.
– Она пошла туда. – Он махнул моим фонариком.
– Когда?
– Только что. Что она делает здесь, в Дантовом аду?
– Как она выглядела? – рявкнул я.
– «Шанель» номер пять!
– Что?
– «Шанель»! От этого крысы забегают. Ей повезет, если доберется до берега. «Держись подальше от Маскл-Бич!» – крикнул я.
– Что?
– «Держись подальше!» – крикнул я. Она где-то тут. «Шанель» номер пять!
Я выхватил у него из рук свой фонарик и направил луч обратно, на его призрачное лицо.
– Где?
– Что такое? – Он громко фыркнул.
– Боже, я не понимаю.
– Да туда же, туда.
Отзвуки его смеха неслись со всех сторон.
– Погоди! Я ничего не вижу!
– Видеть не требуется. «Шанель»!
Снова хохот.
Я крутанул фонарик.
Под бормотание собеседника до моего слуха донеслись вроде бы отзвуки погодных явлений, смены времен года; отдаленный шум дождя. Сухая очистка, подумал я, но не сухая, стремительный поток; воды по щиколотку, будет по колено – затопит всю проклятую дыру, отсюда и до моря!
Я шатнул луч вверх, кругом, обратно. Ничего. Звук нарастал. Шепоты множились, да, но дело было не в перемене погоды с сухой на влажную – шептали голоса; не капли ударяли в цементный пол, а шлепали босые ноги; в глухом ропоте мешались спокойное удивление, споры, любопытство.
Люди, подумал я, бог мой, еще тени вроде этой, еще голоса, весь про́клятый клан, тени и тени теней, подобные немым призракам на потолке у Раттиган, привидения, что поднимаются в потолок, кружатся, иссякают, как дождь.
А что, если ее киношных призраков сдуло ветром с ее проектора, с бледных экранов наверху, у Граумана, если они, одевшиеся в паутину и налитые светом, обрели голос – боже правый, что, если?
Глупость! Я выключил фонарь, потому что рядом продолжал заунывно нашептывать безумец дождя и туннелей. Чувствуя щекой его горячее дыхание, я отшатнулся назад: я боялся осветить его лицо, боялся вторично направить луч в туннель и тем овеществить прилив призрачных голосов, которые звучали уже громче, ближе. Тьма плыла, невидимая толпа собиралась, свихнутый чудак вырастал и приближался, пальцы, державшие меня за рукав, казалось, готовы были вцепиться, связать, ливень голосов стучал уже не в отдалении, пора было сорваться с места, бежать сломя голову, в надежде, что у этих тварей нет ног!
– Я… – начал я дрожащим голосом.
– Что такое? – крикнул мой приятель.
– Я…
– Чего ты испугался? Смотри. Смотри! Смотри сюда!
Невидимые руки подтолкнули меня сквозь темноту к сгустку тьмы, который затем распался на тени, а те, в свою очередь, оказались людьми. Толпа теснилась вокруг одной фигуры; в темноте тонули ее рыдания и жалобы, голос был женский.
Женщина ненадолго замолкла и снова принялась плакать, вскрикивать и стонать, а я тем временем приблизился.
Тут кто-то додумался поднести зажигалку, щелкнул ею, и голубой огонек изогнулся в сторону этого закутанного в шаль, нечесаного создания, этой мятущейся души.
По примеру первой из тьмы с шипением выплыла еще одна зажигалка, вспыхнул и застыл огонек. Пошли вспыхивать другие, как рой светлячков, выстраиваться в круг, световой круг замкнулся. Внутри его, являя наблюдателям это горе, это волнение, этот шепот, эти всхлипывания, этот внезапно возвышавшийся голос, плавало полдюжины – дюжина – два десятка голубых огоньков помельче; их протягивали и держали, чтобы воспламенить голос, придать ему очертания, осиять тайну. Светлячки умножались – голос звенел пронзительней, испрашивая какого-то незримого дара, желая одобрения; ему требовалось внимание, ему нужно было жить, он взывал к тому, чтобы этот облик, это лицо, эта суть были разгаданы.
– Если б не мои голоса, я бы совсем отчаялась, – горестно повторяла она.
Что, подумал я. Что это? Что-то знакомое! Я почти догадывался. Почти понимал. Что?
– Колокола зазвенели в небесной выси, и эхо их медлит в полях. Сквозь сельское затишье, мои голоса! – восклицала она.
Что это? Почти, думал я. Почти знакомо. О господи, что?
