Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения
— Есть минус две.
— Откуда? Почему две?
— Двумя собаками меньше, — пояснил Лукин, подбирая шмайсер.
— А-а. Заходим?
— Да. Ты, Михалыч, на два-три следом страхуешь.
— Сережа, по возможности без пальбы.
— Я помню.
Лукин скользнул в сени, пинком распахнул дверь горницы и выкатился точнехонько к столу, за которым пировали Корж и второй полицай.
— На пол! Оба! Быстро!
Сидевший спиной к двери полицай шарахнулся вправо, в сторону раскочегаренной печи, уходя из сектора обстрела и одновременно пытаясь дотянуться до прислоненного к лавке автомата. Пресекая эту попытку, Лукин прыгнул полицаю на спину, и оба с грохотом повалились. Пользуясь моментом, Корж схватил лежавший на столе среди посуды, бутылок и снеди наган. Однако возникший в дверном проеме Хромов выразительно направил ствол винтовки ему в голову, и, оценив расклад, староста сообразил, что в сей микродуэли его номер всяко окажется вторым. А потому одернул руку и, демонстрируя Хромову пустые ладони, опустился — сперва на колени, а затем лицом на половик.
Жалобно всхлипнул, забулькал горлом полицай, и из спаленки, проход в которую был отгорожен занавеской, раздался испуганный женский вскрик.
Вскочив на ноги, Лукин рванул занавеску, злобно прикрикнул на сидящую на кровати с растрепанными волосами и в полунеглиже бабу:
— Замолкни, тварь!
Перепуганная женщина зажала рот ладонью и часто-часто закивала, отводя полный ужаса взгляд от заходящегося в конвульсиях полицая.
Всё. Основная часть работы была сделана.
Хромов подхватил табурет, поставил в метре от лежащего мордой в пол Коржа, уселся и устало произнес:
— Ну, здравствуй, Павел Фадеевич. Вот, наконец, и свиделись…
Юрка вел наблюдение, укрывшись за дровяной поленницей, сложенной на заднем дворе. Сердце бешено колотилось. В унисон стучали виски.
Он напряженно вслушивался, время от времени вытирая рукавом телогрейки выступающую на лбу испарину, но из дома не доносилось ни единого звука. Вокруг стояла такая странная, такая зловещая тишина, что от нее начинало звенеть в ушах. И тем отчетливей в ней прозвучал скрип распахиваемой двери. Юрка вздрогнул, весь инстинктивно сжался и повернул голову в направлении источника шума.
Ох! Ошибся Аким! Недоглядел. Проморгал.
Из стоящего на огородном отшибе туалета-скворечника выбрел полицай и, пошатываясь, побрел по тропинке, ведущей к хозяйственной постройке, прилепившейся к избе, будто чаговый гриб к березе. На шее у полицая болтался автомат — увы и ах, но даже в пьяном состоянии эта бесовская порода бдительности не теряла.
Будучи городским жителем, Юрка слабо разбирался в устройстве крестьянских изб. Но ему достало смекалки сообразить, что полицай собирается возвратиться в избу не «парадным подъездом», а как раз через пристройку. Пройти черным ходом, о котором Сергей с Хромовым могли и не догадываться. И тогда… Страшно представить, чем могло обернуться внезапное появление неучтенного планом операции вооруженного человека.
У Юрки четкий приказ: внутрь ни при каких обстоятельствах не заходить. Значит, полицая надо попытаться задержать, остановить здесь, на улице. Но как? Вот и Чапаев настоятельно просил не шуметь. А звук выстрела в тишине разлетится на всю округу. Что же тогда делать? Что предпринять?
Полицай подходил все ближе, а решения у Юрки так и не было.
Правда, был вальтер.
— …По совокупности перечисленных преступлений против мирного советского населения, за измену Родине, — хладнокровно, неэмоционально Хромов завершал оглашать приговор скулящему на полу старосте, — за пособничество фашистам, по приговору трибунала партизанского отряда имени товарища Сталина, по законам военного времени, Корж Павел Фадеевич приговаривается…
— Нет! Пожалуйста, я прошу вас! — Истерично рыдая, Корж обхватил Хромова за ноги. — Я ведь не по доброй воле. Они меня… Если бы я не согласился, они бы мою семью… Вы понимаете? Я не… Они…
Брезгливое все это время выражение лица Сергея внезапно сменилось гневливым: не желая более наблюдать за этой омерзительной сценой, он подскочил к старосте.
Схватив за копну сальных рыжих волос, рывком запрокинул голову:
— Говоришь, семья у тебя? А семью Анисимовых — двое стариков и трое детишек мал мала меньше помнишь? Вижу, по-омнишь! Так вот, Клава Анисимова… Да-да, не удивляйся, жива она. Просила тебе, гнида, персональный привет передать. Па-аалучай, расписываться необязательно.
Ровно тем же отточенным движением, что и десять минут назад, Лукин, словно псу, перерезал старосте горло.
А в следующую секунду за спинами партизан грянул одиночный выстрел.
Почти синхронно обернувшись, они уткнулись взглядами в стоящего на пороге горницы неучтенного полицая с автоматом.
«Все, амба! Как же глупо подставились!» — схожая по глубине и безнадеге мысль промелькнула в мозгу у каждого.
Но полицай зачем-то сделал ненужный шаг вперед, странно выгнулся всем телом, посмотрел на них словно бы недоуменно и рухнул лицом вниз. Ноги его в заляпанных глиной сапогах вздрогнули, подогнулись, да так и застыли неподвижно.
А следом из сеней в горницу шагнул Юрка.
Ствол дымящегося вальтера, который он продолжал сжимать в вытянутой правой руке, ходил ходуном.
Первым из состояния оцепенения вынырнул Лукин.
Нервно сглотнув, он расплылся в глупой кривой ухмылке и сипло протянул:
— Ну ты, брат, выдал. Стране уголька.
Теперь очнулся и Хромов.
Он молча подошел к Юрке, молча же забрал вальтер, после чего не сильно, но ощутимо заслал пацану в челюсть. Сопроводив такую свою реакцию сердитым, почти злобным:
— Молокосос! Понабрали в отряд!
Далее, в развитие мысли, последовало вычурное ругательство.
С трудом устоявший на ногах Юрка обалдело уставился на дядю Мишу, сдерживаясь, чтобы не зареветь. Во рту отчетливо почувствовался солоноватый привкус крови из разбитой губы. Но было не столько больно, сколько невыносимо, смертельно обидно. А самое главное непонятно — за что с ним так поступил человек, за которого он, Юрка, не раздумывая, отдал бы жизнь?
Лукин деликатно отвернулся от воспитательной сцены и уперся глазами в женщину, о которой они за всей этой кутерьмой едва не позабыли.
Сергей подобрал с пола свой нож.
Решив, что пацан за сегодня и без того достаточно нахлебался неприятных эмоций и шокирующих впечатлений, упреждая Хромова, скомандовал:
— Васька! Выйди, на крыльце обожди. Нам тут с Михалычем надо… Выйди, короче.
Дважды упрашивать Юрку не пришлось. Ему и самому сейчас нестерпимо жаждалось глотнуть свежего холодного воздуха. А заодно — спрятать от старших слезы, которые все-таки проступили.
Дождавшись Васькиного ухода, Лукин, скрипя половицами, прошел в спаленку, и женщина, интуитивно догадавшись о намерениях партизана, заблажила истошно:
— Не-ет! Умоляю вас! Не надо!
— Отставить! — гаркнул за спиной Хромов.
А затем, почти просительно добавил:
— Оставь ее, Сережа.
Лукин возвернулся в горницу, подошел вплотную к старшему и, горячась, зашептал сердито:
— Ты чего, Михалыч? Эта тварь с полицаями хороводы водит, за жратву ноги раздвигает. А может, и еще чего похуже.
— Ты же всех обстоятельств не знаешь, Сережа, — хмуро отозвался Хромов. — Может, ей деваться некуда было? Вот и дед Митрофан говорил. Силой ее Корж взял.
— Вариант куда деваться есть всегда. Пошла бы к колодцу, да и… Нет, я не понимаю, Михалыч, ты ее что — жалеешь?
— Да не в жалости дело.
— А в чем?
— Боюсь, не поймешь ты.
— А чего это ты меня с ходу в придурки определил? Ты толком объясни, а там поглядим.
Хромов ответил не сразу. При иных обстоятельствах он нипочем не стал бы рассказывать Сергею своей истории. Но сейчас понимал, что любые другие, с ходу сочиненные, доводы на того не подействуют.
— Понимаешь, на моем персональном счету столько душ загубленных, что, захоти я начать отмаливать, весь остаток жизни пришлось бы башкой в пол стучать. Причем загубил как злодейских, так и безвинных. Но вот одна женщина убиенная на душе, если, конечно, есть у меня душа, без малого год камнем виснет.
— Что за женщина?
— Была у меня незадолго до начала войны история нехорошая. В Ленинграде. Когда пришлось эту самую женщину собственноручно ликвидировать.
— За что?
— В том-то и дело — ни за что. Скажем так: за дурость напарника. Красивая была баба. Вернее — женщина. Детишек двое сиротами остались. Вот я и гадаю: ну как, если ту, ленинградскую невинную, на эту, нынешнюю грешную, сменяю, может, какое-никакое облегчение мне наступит?
Лукин прокашлялся, собираясь с мыслями, и крайне недовольный — и собой, и командиром, буркнул:
— Я, Михалыч, в высоких материях ни фига не смыслю. Потому — поступай как знаешь.
