Гарри Кемельман - В воскресенье рабби остался дома
— Рабби? Бен Горфинкль. Я звонил вам домой, жена сказала, что вы в храме.
— Утренняя служба…
— Конечно, — сказал президент храма, как бы признавая оправдание законным. — Черт возьми, рабби, сегодня утром за второй чашкой кофе Сара вдруг упомянула, что вы едете в Бинкертон…
— Я говорил вам об этом несколько недель назад, — заметил рабби.
— Да-да, я знал, что вы собирались провести субботнюю службу для какой-то группы Гилеля[10], но знать не знал, что это в Бинкертоне, здесь, в Массачусетсе. Лишний раз убеждаешься, как мал этот мир. Там мой Стюарт.
— О, вот как? Я не знал.
— Послушайте, я подумал, может, вы передадите от нас привет…
— Ну конечно, мистер Горфинкль.
— Я уверен, что он придет на вашу службу, но на тот случай, если он будет совсем уж занят, может, вы запишете его телефон…
— Конечно. Одну минуту — возьму листок бумаги. — Он записал номер.
— Это общежитие, так что можете оставить сообщение, если его не будет.
— Да, конечно.
— Если вы позвоните ему, как только приедете, он сможет показать вам университетский городок.
— Чудесно. — Рабби услышал еще один невнятный голос, и Горфинкль сказал:
— Одну минуту, рабби. — И после паузы, во время которой через прикрытую трубку доносились обрывки разговора, поправился: — Правда, у него может быть лекция после обеда или какое-нибудь задание.
Рабби улыбнулся про себя. Миссис Горфинкль, должно быть, заметила, что их сыну может не понравиться, если после обеда на него свалится рабби со своим семейством.
— Все в порядке. С дороги мы, пожалуй, захотим отдохнуть.
— В любом случае идея неплохая. Когда вы возвращаетесь, рабби?
— Вечером в субботу, сразу после авдалы[11].
— Вот как? — в голосе Горфинкля послышалось удивление. — Кажется, Стюарт говорил… — Голос опять звучал уверенно. — Впрочем, неважно, мне вот только что пришло в голову…
— Да? — Рабби почувствовал, что сейчас он узнает истинную причину звонка.
— Если у вас есть место в машине, если это не стеснит вас и никоим образом не затруднит, — понимаете, Стюарт собирается на Песах[12] домой, у них неделя каникул…
— И я мог бы подвезти его?
— Только в том случае, если это не доставит вам никакого беспокойства.
— Буду очень рад, мистер Горфинкль.
Как только он положил трубку, раздался стук в дверь и, не ожидая приглашения, вошел Мортон Брукс, директор религиозной школы, — бодрый, моложавый человек лет сорока, склонный к некоторой театральности.
— Слава Богу, поймал вас, пока вы не уехали. Как только мне позвонили, я прямиком к вам.
— Что случилось?
— Арлин Фельдберг слегла с корью! Врач был у них вчера вечером, но миссис Фельдберг и не подумала известить меня до самого утра. — Казалось, будто его предали.
— Арлин Фельдберг?
Брукс нервно потрогал длинные пряди волос, которые он тщательно зачесывал, чтобы прикрыть намечающуюся лысину.
— Ну да, Арлин Фельдберг, девочка из первого класса, которая должна была в Седер[13] задавать Четыре вопроса[14] по-английски.
— А, дочка Гарри Фельдберга. Не страшно. — Рабби успокоился. На мгновение он подумал, что директора волнует возможность эпидемии. — В Агаде[15] же есть английский перевод на противоположной странице. Или, пожалуй, этот мальчик — как его зовут?
— Джеффри Блументаль.
— Уверен, что Джеффри сможет перевести то, что прочтет на иврите.
— Это невозможно, рабби.
— Вы хотите сказать, что он не понимает текст на иврите?
— Конечно, понимает, — сказал Брукс с негодованием, — но существует большая разница между просто чтением и способностью рассказать текст наизусть без достаточной репетиции. Но даже если бы и было время как следует натаскать его, это все равно невозможно. Да вы что, если он будет читать обе части, это только добавит взаимных обид. Фельдберги никогда не простят мне и расскажут об этом своим друзьям, а значит, и Паффам и Эдельштейнам. Уверяю вас, рабби, разговоров не оберешься.
— Понимаю. А Джеффри…
— А Джеффри — Блументаль, а Блументали — друзья Горфинклей, Эпштейнов и Бреннерманов. С Бреннерманами они вообще родственники…
— О, Мортон, бросьте. Это же глупо.
— Ничуть, — серьезно сказал директор. — Поверьте мне, рабби, это моя третья школа, и я знаю, что к чему. Вам, если позволите, следовало бы уделять немного больше внимания политике в конгрегации[16]. Да, вы регулярно посещаете заседания правления, но все важные события происходят в школе. Там-то все и вылезает наружу.
— В религиозной школе? — Рабби даже не пытался скрыть изумление.
— Конечно. Верховные праздники бывают раз в году. А в меньшие праздники, если они выпадают на середину недели, мы собираем на службу не больше семидесяти пяти человек, как вечером в пятницу. Но в школу дети приходят три раза в неделю, и сообщают обо всем, что здесь происходит, едва придя домой. Вы знаете как мы, евреи, переживаем за своих детей. Любой признак неуважения или несправедливости — и родители скандалят так, будто это погром.
Рабби улыбнулся.
— И что вы собираетесь предпринять в связи с настоящим… э, кризисом?
— В том-то все и дело. Многие, как вы знаете, проводят Седер у себя дома, так что детей из первого класса будет не слишком много. А у группы Паффа, где все постарше, детей меньше, во всяком случае, первоклассников. Но они сильнее в старших классах. И я придумал маленький эпизодик для Четырех сыновей[17]. Вы знаете — мудрый, глупый, простодушный и нечестивый сын.
— Я знаю, — сухо сказал рабби.
— Да, конечно, рабби. Вот я и подумал, как бы мы могли это разыграть, смотрите. Вы произносите вступительный абзац, затем свет постепенно гаснет, и остается только прожектор, направленный прямо на главный стол. — Маленькими шажками он приблизился к столу рабби, описывая руками конус света от прожектора. — Дальше: можно, чтобы сыновья подходили по одному. Мудрый сын, скажем, мог бы входить в очках, читая книгу или, может быть, крутя в руках логарифмическую линейку. Потом он внезапно поднимает глаза и задает свой вопрос. Только мы придадим ему современный характер, и он скажет что-нибудь вроде: «Ну и ну, это потрясающе, папа. Как случилось, что Господь, Бог наш потребовал, чтобы мы делали все это?» А нечестивого сына я вижу в черном кожаном пиджаке, в кепке и в темных очках, или можно одеть его под хиппи — босой, с четками, с длинными волосами и в выгоревших синих джинсах. — Брукс сгорбился, голова свесилась набок, и он заговорил одной стороной рта, словно в другом его углу висела сигарета: «Эй, чуваки, че это у вас хавира с такими прибамбасами? Клево, мужики, клево!» Представляете себе?
— И как это спасет ситуацию?
— Так у нас же среди старших детей более широкий выбор. Я собирался дать роль нечестивого сына мальчику Эдельштейнов. И если учесть, что он, можно сказать, единственный, кто будет в маскарадном костюме, это могло бы сыграть важную роль…
— А о рок-группе для сопровождения вы не подумали?
Брукс посмотрел на него.
— А ведь это идея, рабби.
— Нет, Мортон. Нет, — твердо сказал рабби. — Если не возражаете, мы не будем отклоняться от традиционного Седера. И пусть Блументали и Фельдберги мужественно перенесут это. — Он встал и направился к дверям. — Мне действительно надо идти.
— Все-таки подумайте об этом во время уикэнда, хорошо, рабби? — взмолился Брукс.
— Я посвящу этому все свое свободное время, — сказал рабби с не свойственным ему сарказмом.
Но отделаться от Брукса было невозможно.
— Нет, серьезно, рабби, что плохого в том, чтобы оживить церемонию и тем самым завоевать интерес детей? Сейчас так делают все — и католики, и все остальные. Они даже проводили мессы с джазом. В конце концов, Седер — это праздник. Почему бы им не повеселиться?
Рабби остановился в дверях.
— Потому, Мортон, что пасхальный Седер — это нечто большее, чем праздник. Это — ритуал, в котором каждый шаг точно объяснен, — и это не случайно. Самое главное в ритуале то, что для достижения цели он должен быть в точности повторен каждый раз, как его выполняют. А теперь извините, я и в самом деле немного тороплюсь.
Выйдя на улицу, он остановился на мгновение удостовериться, что окна его кабинета закрыты на случай дождя. Рабби заметил, что снаружи здания тоже появились признаки возраста. Колонны из нержавеющей стали, которые, как говорил Христиан Соренсон, архитектор, должны были наводить на мысль о «чистоте религии и ее сопротивлении распаду и эрозии времени», приобрели унылый желтоватый оттенок — несомненно, под воздействием морского воздуха. А длинные стены из глазурованного белого кирпича, которые выступали с обеих сторон высокого, похожего на коробку здания и полого опускались мягкими кривыми линиями — «как открытые для объятий руки, призывающие людей прийти и поклониться», — были выщерблены тут и там, и черные дыры походили на выпавшие зубы.
