Леонид Федоров - Злой Сатурн
Накрытый зеленой шинелью, Артамон томился уже целые сутки. Почерневший от боли, он ждал смерти как избавления от тяжкой муки.
— Сынка, Андрюшку, не оставь! — шептал Артамон, сжимая горячей рукой ладонь Василия. — Воспитай сироту.
— О том не кручинься, чай, одного роду. Как сказал, так и сделаю.
Артамон благодарно взглянул на Василия, хотел что-то добавить, но вздрогнул и замер.
По остановившемуся взгляду раненого понял Василий: конец.
— Прими, господи, душу раба твоего, — пробормотал он, стянув с головы запыленную треуголку…
Глава вторая
Еще под Нарвой государь Петр Алексеевич обратил внимание на Василия Татищева, в то время безусого юнца, только что окончившего артиллерийскую школу.
Кроме артиллерии и фортификации знал Татищев планиметрию и землемерию, горное и железное дело. Бойко писал и говорил на трех иноземных языках: польском, немецком и французском…
Отменный отзыв президента Берг-коллегии графа Брюса, учеником которого был Василий, решил дело. Помогло и то, что на глазах государя славно бил Татищев из своей батареи врага и, будучи ранен, не оставил поля сражения.
О чем говорил в тот день государь с артиллерийским поручиком, знали они двое да канцлер Шафиров (а этот умел держать язык за зубами), только известно стало, что перед Татищевым открылась широкая дорога к чинам и наградам, на которой, однако, нетрудно и шею сломать.
Уже поздно вечером, когда войска остановились на ночлег, разыскал Василий свою батарею. На самом краю села, в покосившейся набок избушке, крытой соломой, денщик приготовил поручику лежанку из охапки сена. Постлав на стол полотенце, выставил штоф водки и вареного петуха, незадолго до того оравшего на заборе.
Помывшись и закусив, поручик вызвал Ерофея.
— Та-акс… — протянул, рассматривая побледневшего пушкаря. — Солдат мутишь? Аль забыл, что за воровские слова ноздри рвут?
Ложкин повалился Татищеву в ноги.
— Ну ладно, ладно! Вставай! На сей раз милую. Только в войсках оставаться тебе не след. Начальство про твои речи проведает — милости не жди. Сам знаешь, у нас суд да расправа короткие. Посему отправляйся с моей эстафетой в Смоленск. Разыщешь дом дворянина Татищева. Заберешь мальца Андрейку, сына покойного сержанта Артамона Татищева, и — немедля в мою вотчину. Чтоб не задержали как дезертира, вот тебе бумага: сам полковник по моей просьбе подписал. А это — на прокорм!
Вытащив кошелек, поручик передал его Ерофею:
— Возьмешь моего запасного гнедого. С мальчонком останешься в вотчине, доглядывать будешь. Старосте я все отписал, отдашь письмо. Ну, с богом! Езжай!
Ночь была темная, только на севере вспыхивали и гасли зарницы. Тихо шелестели под ветром обступившие дорогу вязы. Ерофей настегивал коня: время смутное, как бы на худых людишек не напороться. Лишь когда стало светать, перешел на легкую рысь и в первом же постоялом дворе дал коню отдых, а себе разрешил добрую чарку.
В Смоленск добрался к вечеру следующего дня. Старый, подслеповатый дед открыл калитку и долго рассматривал солдата из-под ладони.
— Кто такой? Ась? Не слышу! Да ты, сынок, громче, тугой я. Ась? Все равно не слышу. Ты с Аверьяном потолкуй. Эй, Аверьян! — надтреснутым голоском крикнул дед. — Подь сюда! Вот нечистый дух, опять, поди, в кабак уволокся.
— Тутось я, чего глотку дерешь? — недовольно пробурчал появившийся на крыльце высокий, плечистый парень.
Почесываясь со сна, он выслушал Ерофея, равнодушно обронил:
— Помер, значит, барин! Ну-ну, царствие небесное, теперь ему ни забот, ни хлопот!
— У тебя, видать, и на земле хлопот-то немного, — насмешливо откликнулся пушкарь, рассматривая заспанное, оплывшее лицо Аверьяна.
Отряхнув пыль, солдат вошел в дом. В низкой светлице его встретила сморщенная старушка.
— Проходи, проходи, касатик, — с поклоном приветствовала она гостя. — Вот садись за стол, я сейчас тебе поснедать принесу.
Ерофей присел и, пока старушка хлопотала, оглядел комнату. Из каждого угла выглядывали бедность и запустение: голые потемневшие стены, засиженный мухами киот, заткнутое подушкой окно… На потолке — серые от пыли разводы паутины.
— Не по-господски живете, мамаша. У моего родителя изба и то приглядней будет.
— Так ведь, касатик, у покойного-то барина, опричь сержантского жалованья, и доходов, почитай, никаких не было!
Проголодавшийся Ерофей, по-солдатски работая ложкой, быстро управился с едой. Вытерев обшлагом губы, вылез из-за стола:
— Еда — что беда. Покудова перед тобой стоит — сердце томит, а нет еды — нет и беды. Благодарствую за хлеб-соль. Теперича можно и в дорогу. Давай, бабка, снаряжай Андрейку, повезу его к новой родне.
— Так-то оно и лучше будет, касатик. Какая ему здесь жизнь, сами с хлеба на квас перебиваемся. Ужо счас я его покличу.
Оставшись один, Ерофей вытащил трубочку, набил рублеными корешками и, выбив кресалом огонь, закурил. Попыхивая трубкой, подошел с стене, на которой висел потемневший портрет какого-то боярина.
«Ишь ты, — подумал, разглядывая надменное господское лицо, — старинный род, от князей смоленских идет. А что от того роду осталось? Был князь, а ныне грязь!»
Держась за юбку старухи, в комнату вошел босоногий мальчик. Испуганно косясь черными глазами, он громко шмыгал носом, не понимая, что хочет от него рослый, в зеленом мундире, солдат.
«Эх ты, сирота сердешная», — подумал Ерофей и, погладив по голове Андрейку, привлек к себе. Почувствовав ласку, мальчик доверчиво прижался к солдату.
Матери Андрейка не помнил, а отец, бывавший дома наездом, редко баловал сына ласковым словом.
Через полчаса Андрейка твердо знал, что лучше Ерофея на свете людей не бывает. С восторгом рассматривал тяжелый, в потертых ножнах, палаш, с затаенным ужасом спрашивал:
— А ты этим голов изрядно порубил? Чай, страшно?
— Приходилось! — усмехался Ерофей. — И боязно иной раз так бывало, что хоть на три аршина под землю лезь. Страшно! А сам все равно прешь, потому врагу спину показать — все едино что самому себе заупокойную прочитать. Так-то, сынок. А теперь давай собираться будем.
Наутро, чуть свет, подняв полусонного мальчишку, Ерофей закутал его в старый азям и, усадив перед собой на коня, отправился в путь-дорогу.
Вотчина Татищева особым достатком не отличалась. Воровство старосты, барщина, царские поборы привели село в разорение, а мужиков — на край горькой нуждишки и нищеты. Во дворах почти не перекликались петухи, скособочились избенки, мычали в закутках голодные коровы. Но все же в благовещенье, когда «птица гнезда не вьет», все старые и молодые гуляли до одурения, дрались стенкой. Долго после того ходили по селу с завязанными головами, прятали в воротники поредевшие в драке бороды и бегали к знахарке вправлять вывихи. Кое-кто после таких праздников навек успокаивался на погосте. Виновных обычно не находилось: поди-ка разберись, кто в этакой сваре выпустил из соседа дух. Несколько дней после праздника плакались мужики, клялись и божились, что больше «ни в жисть такое дело не сотворится». Но наступал новый праздник, и все повторялось сначала.
Нельзя сказать, что мужики были шибко привержены к богу. В церковь ходили редко, отчего пришла она в упадок, особенно после того, как сняли с нее по приказу царя малинового звона колокол. Снимать его вместе с командой солдат приезжал еще перед войной барин, Василий Никитич. Сам на колокольню полез, даже лба не перекрестил. Поп Варсанофий кинулся на защиту святыни, а поручик Татищев ему в ответ:
— Греха в том нету, что колокол снимаем. Сам государь за вас посулил богу молиться. По указу сей колокол пойдет для выделки пушек. Войска наши с супостатами бьются и для блага России не токмо колоколов — животов своих не жалеют. А ну, отойди, жеребец долгогривый, а то ненароком колокол пришибет! Да старайся службу нести исправно, а то мужики жалуются, что брюхо отъел и совсем обленился.
После такого позора сбежал батюшка в соседний приход, и все несложные крестьянские дела, связанные с богом, справлял дьячок.
Много раз, собравшись на сходке, мужики жалостливо качали головами, смотря на вросшую в землю и покосившуюся церквушку. Жарко говорили, что, дескать, того-этого, надо бы, православные, починить храм, а то он совсем благолепия лишился, даже лики святых на иконах не разберешь. Поговорят так, посетуют — и разойдутся, а церквушка тем временем оседает и валится набок.
Мужику святых не занимать, каждый день в месяцеслове значится какой-нибудь святитель. Может, от такого обилия не очень-то чтили их мужики и иной раз отзывались обидно, величая мученицу Варвару Варюхой, а Акулине присвоили кличку Вздерни Хвосты. Только одного, уважали — Николу Угодника, чей почерневший от времени образ висел в каждой избе. Это был свой, мужицкий, грозный и в то же время доходчивый до крестьянской беды святой, покровитель всей домашности и особенно лошадей. Оттого и чтили его дважды в году: весной и в зимние стужи.
