Леонид Федоров - Злой Сатурн
— Гляди, какая во мне сила!
Подкова словно утонула в огромном кулаке солдата. Сжались пальцы, охватившие железо. Хмыкнув, Ерофей отшвырнул обломки в сторону. У Андрея захватило дух: ему бы такую силу! Он посмотрел на свои длинные тонкие пальцы и сокрушенно вздохнул.
— А родитель мой еще крепче был, — засмеялся солдат. — Отправились мы с ним как-то в лес по бревна и напоролись на берлогу. Сугроб большой, а сбоку из дыры пар идет. Отец и говорит: «Давай-ка, Ерошка, лесного барина потревожим. Шубу тебе знатную справим!» Вырубил он из березы кол, конец обстругал — как копье получилось — и заставил меня этой орясиной в берлоге ворошить. А сам возле с топором встал. Начал я медведя колом беспокоить. Он спервоначалу рык подавал, а потом как выскочит, аж снег вихрем крутанулся, и на меня. Только на дыбки встал, батя его топором и шарахнул. Но не уберегся, поскользнулся и ухнул в берлогу. Слышу, под снегом шум поднялся. Рычит кто-то, а батя во весь голос орет: «Ерошка! Топор давай. Тут ишо один есть!» Кинулся я ему на подмогу, а он уж из берлоги сам лезет и здорового пестуна за собой тащит. Ножом с медведем управился! — Ерофей помолчал, улыбаясь, вспомнив юность. Потом обернулся к Андрею.
— Ты бы, Андрейка, упросил господина капитана, может, оставит меня в деревне. Больно уж я по земле стосковался. Веришь ли, утром выйду на крыльцо и словно домой на Вятчину вернулся. Петухи горланят. Из труб дымок вьется, печеным хлебом пахнет. И до того тоскливо сделается, что взял бы и сбег на свою Вятку. Да разве дойдешь? В первой же деревне пристава схватят, а там… И не приведи господи. Видал я таких утеклецов, что в руки начальству попадались… Ты уж скажи капитану, может, снизойдет. Он иной раз шибко доходчивый до нашего брата бывает.
Весна затянулась. От дождей со снегом дороги стали непролазными. Крестьянские лошаденки на дорогах по брюхо увязали в жидкой грязи. Раздувая ноздри, с мокрыми от пота боками буланки и воронки, надрываясь, тащили тяжелые телеги.
Татищев злился. Его деятельная натура не могла смириться с вынужденной задержкой, и это чувствовали все. Бабка Анфиса ходила на цыпочках, Ерофей лишний раз старался не попадаться на глаза капитану, а ямщик, тот и вовсе не совал в избу нос, пробавляясь на конюшне тем, что принесет с кухни стряпуха. Только Андрейка не замечал хмурого вида Василия Никитича, льнул к нему, стосковавшись по родительской ласке. И суровый капитан отходил. Притянув к себе мальчика, гладил его по голове, покусывая ус, бормотал:
— Эх ты, сирота горемычная. Откуда ты такой в татищевском роду выискался? Больно уж хлипкий! — и с щемящим чувством жалости ощупывал худые плечи и тонкие руки Андрея.
В одну из таких минут Андрейка вспомнил просьбу солдата. У Василия Никитича задрожала бровь. Он отстранил мальчугана, сухо спросил:
— Это что? Он тебя просил?
Андрейка потупился, молча кивнул.
— Тому не бывать! — словно отрубил Татищев. — Экое дело задумал! Да ежели так каждый солдат захочет, у государя и войска не будет. Присягу нарушить решил? Изменить государеву делу? Я ужо ему покажу!
— Неправда! — звонко вырвалось у Андрейки. — Никакой Ерофей не изменник! Он добрый! А сила у него такая, что подковы ломает. Сам видел. Дом-то весь развалился — кто его подправил? И землю он пахал, сено косил. Дьячка упросил, чтоб меня грамоте выучил!
— Вон оно что! — изумился Татищев. — У пушкаря защитник объявился. Ай да Ерофей! Вот тебе и вятская простота! — и неожиданно весело расхохотался. — Подковы, говоришь, ломает? Тогда понятно, почему хорош! Смотри-ко! Бова-королевич рядом жил, а про то никто не ведал! — И серьезно и строго, глядя в глаза Андрейке: — И рад бы исполнить, да нет на то моей власти. Был бы он крепостной, тогда куда ни шло. А так, объявят его беглым, закуют в кандалы, а мне по государеву указу за укрывательство — снова в немилость? Ну и рассуди: сегодня Ерофей, завтра — я или кто другой государю служить не пожелает, эдак от армии ничего не останется. А врагов у нас много. Недавно только со шведами управились, а сейчас турок поднимается. Порохом опять пахнет. В такую годину каждый должен что-то для Отечества делать!
Только через неделю тронулись в путь. Застоявшиеся кони стрелой вынесли со двора возок. Позади, натянув на самые уши серую треуголку, на гнедом татищевском жеребце скакал Ерофей. Чем дальше оставалась пригревшая солдата деревенька, тем больше охватывала его тоска и тревога. Хмурился и сердито покусывал усы Василий Никитич. Только Андрейка, объятый радужными надеждами, с восторгом следил в оконце за мелькавшими полями, рощицами, но вскоре покачивание возка да мерный топот конских копыт вогнали его в крепкий сон.
Почти под самой Москвой, у Тушина, случилась беда. На выезде из оврага, преграждая дорогу, лежала большая сосна. Знать, не бурный ветер повалил вековое дерево, а лихой человек, чью работу выдавали белевшие щепки около пня. «Засада!» — догадался Василий Никитич. Нащупав под плащом рукоятки пистолетов, он открыл дверцу возка и отпрянул. Из лесной чащи, подступившей к дороге вплотную, размахивая топорами и дубинами, выбежала ватага оборванных и заросших людей. Впереди, потрясая кистенем, мчался чернобородый детина с большим сине-багровым шрамом на левой щеке. С криком «Круши, робята!» он кинулся к возку.
Почти не целясь, Татищев вскинул пистолет и нажал курок. Чернобородый словно ткнулся в невидимую стену. Выронив кистень, схватился за грудь, страшными, округлившимися глазами впился в стрелявшего. Затем покачнулся, упал.
— Братцы! Барин Кожемяку убил! Круши! — раздались крики.
Татищев выхватил второй пистолет. Нападавшие было отпрянули,, но тут же снова ринулись вперед. Прогремел второй выстрел — и еще один человек повалился возле возка. От великого крика и выстрелов забились в упряжке испуганные кони. Худощавый мужик в рваном татарском малахае, схватив поводья, ударил пристяжную топором по лбу. Лошадь взвилась и, обрывая постромки, упала. Дико заржал и взметнулся на дыбы коренник.
Откинув бесполезный пистолет, Василий Никитич вытащил шпагу: «Видно, конец!»
И был бы тот день последним в жизни артиллерийского капитана, если б не Ерофей. Дав шпоры коню, он, выхватив палаш, врезался в толпу. Вертясь волчком на коне, ловко уклоняясь от тяжелых дубин, рубил сплеча. От ударов, взмахивая руками, один за другим оседали под лошадиные копыта нападавшие. Несколько человек, зажимая раны, бросились бежать. Остальные дрогнули, отступили.
— Ну и бугай! Здоров леший!
— Ништо! Не с такими управлялись. Неужто одного не угомоним? А ну, за мной! — зычно выкрикнул рыжий плотный мужик с такими широкими плечами, что кафтан на нем, по всему видать — с барской спины, расползался по швам.
— Примай гостинец! — и мужик взмахнул вилами.
Рванув повод, падая на шею коню, Ерофей услышал, как просвистела над головой сама смерть. В ту же секунду концом палаша он настиг рыжего.
Выругавшись, тот отскочил и, споткнувшись, растянулся во весь рост. Не помня себя, Ерофей уже хотел затоптать рыжего конем, когда увидел его налитые ужасом глаза.
— Кто будешь? — натянув повод, свесился с седла Ерофей. — Пошто разбоем занялся?
— Митюха я. Боярина Шереметева тягловый.
— Так вот, Митрий! Коли жить охота, скажи своим гультяям, чтоб дали дорогу. От нас поживиться нечем — мы люди служивые и оружные. Покудова нас порежете, мы ишшо с десяток из вас упокойничками сделаем. Ну, решай!
Лицо рыжего оживилось. Легкий румянец вернулся на щеки. Хриплым голосом он выдавил:
— Спаси тя бог! Не чаял, что помилуешь. От великой скудости таким делом занялись. Последнюю овечку со двора за недоимку увели. Оголодали. Детишки мрут, есть нечего. Проезжайте, обиду чинить не станем.
Мужик медленно поднялся. Озираясь и пошатываясь, побрел к лесу, где уже укрылись его товарищи.
Когда опушка опустела и хруст валежника под ногами ватажки затих, Ерофей спрыгнул с коня. Подошел к Татищеву, так и не успевшему пустить в ход острую шпагу. Василий Никитич обнял солдата:
— Геройства твоего не забуду. Должник я перед тобой. Не за себя, за государевы бумаги секретные опасался.
Убедившись, что с Татищевым все в порядке, Ерофей кинулся к возку. Там, в углу, дрожа и тихо всхлипывая, сидел испуганный Андрейка. Ерофей подхватил его на руки, прижал к груди. Мальчонка крепко обвил его шею — и замер.
У Василия Никитича по лицу прошла судорога, он отвернулся и, тяжело ступая, подошел к храпевшим лошадям. Ямщика нигде не было.
— Утек, вражий сын! — сердито буркнул Татищев.
Вместе с подошедшим Ерофеем он освободил упряжку от мертвой пристяжной. На ее место впряг гнедого коня.
Когда миновали завал, Ерофей разобрал вожжи, свистнул, щелкнул кнутом и гаркнул:
