Шарль Эксбрайа - Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).
— Однако юридические законы…
— …ничто по сравнению с небесными. Вы утомляете меня, молодой человек. С меня хватит. Серафина, проводи его.
И Маттео очутился на улице, прежде чем осознал, что с ним происходит. Он не сразу понял, что этот ничтожный священник попросту выставил его за дверь, его, инспектора миланской уголовной полиции! Но тут же дикая ярость, унаследованная, вероятно, Чекотти от одной из своих далеких прабабок, согрешившей с каким-нибудь мавром, охватила его. Ах так, значит весь мир объединился против него, чтобы помешать ему арестовать убийцу? Ну что же! Маттео Чекотти еще покажет этим невежам из Фолиньяцаро, где раки зимуют! Он обойдется без падре! Он обойдется без начальника карабинеров! Пусть только нотариус официально подтвердит свои слова, а Аньезе покажет, что ее возлюбленный поклялся при ней убить своего соперника, и дело будет в шляпе! Полный жажды мщения, полицейский снова повернул к дому нотариуса.
* * *Мэтр Агостини не видел никаких препятствий к тому, чтобы дать письменные показания, не оставляющие сомнений в виновности Амедео. После того как он отдал их полицейскому, тот попросил его прислать свою дочь.
Пришла Аньезе, все такая же красивая, все так же похожая на маленькую девочку, которая боится, что ее будут бранить.
Маттео обратился к ней:
— Синьорина, я приехал в Фолиньяцаро для того, чтобы арестовать убийцу вашего жениха. Надеюсь, я вправе рассчитывать на вашу помощь?
— Нет.
Все начиналось сначала!
— А почему, собственно говоря?
— Потому что я ненавидела Эузебио и тот, кто убил его, принес мне избавление.
— Синьорина, позвольте выразить вам мое недоумение по поводу таких речей. Впрочем, я пришел сюда не для того, чтобы читать вам мораль, а чтобы попросить вас рассказать мне об Амедео Россатти.
— Амедео…
Она произнесла это имя каким-то воркующим тоном, который ясно свидетельствовал о ее страсти.
— Амедео… Я люблю его…
— Об этом, представьте себе, я догадываюсь, но скажите, что это за человек?
— Самый красивый, самый добрый, самый нежный, самый преданный…
Чекотти сухо прервал эти дифирамбы:
— Благодарю вас, синьорина.
И он покинул дом Агостини, ворча про себя, что нельзя верить тем, кто уверяет, будто от любви девушки умнеют.
Маттео рассказал начальнику карабинеров о результате своих посещений, о странном приеме, оказанном ему доном Адальберто. Тимолеоне не мог удержаться от смеха. Желая восстановить свой престиж, Чекотти заметил, что письменных показаний нотариуса вполне достаточно для того, чтобы арестовать капрала. Начальник карабинеров обязан помочь ему в этой операции, в противном случае, он будет вынужден немедленно позвонить в Милан. Рицотто вытаращил глаза:
— А вы знаете, где живет Амедео?
— Нет.
— В верхнем конце деревни!
— Ну и что?
— Вы хотите, чтобы мы туда полезли в это время дня?
— А что в этом особенного?
— Да ведь уже почти полдень!
— Ну и что?
— Во-первых, солнце сейчас печет слишком сильно для того, чтобы подниматься в гору, а во-вторых, я занят приготовлением обеда. Думаю приготовить поленту с ветчиной и сыром… Не пообедаете ли вы со мной?
Прежде чем ответить, полицейский внимательно посмотрел на Тимолеоне, стараясь угадать, не издевается ли тот над ним. Но нет, было ясно, что начальник карабинеров говорит совершенно серьезно.
— Странное же у вас представление о ваших обязанностях, синьор!
— Нисколько, нисколько! Это вы, горожане, всегда торопитесь, когда никакой спешки нет. Амедео у своей матери, это его выходной день, а кроме того, он невиновен…
— Это вы так говорите!
— Да, это я так говорю, синьор инспектор. Почему вы думаете, что сейчас он скорее может убежать, чем сегодня утром или прошлой ночью? С другой стороны, как вы сами понимаете, для приготовления поленты требуется время. Когда вы достигнете моего возраста, синьор, вы поймете, что ничто на свете не имеет большого значения, за исключением того, что вы едите, что вы пьете и о чем вы думаете. И уж вовсе никакого значения не имеет то, что вас заставляют делать!
…Сидя друг против друга, они ели поленту. Чекотти честно признался, что никогда еще она не казалось ему такой вкусной. Это замечание привело Тимолеоне в самое благодушное настроение. Они осушили бутылку грумелло, закурили по сигаре и единодушно решили, что с задержанием Амедео Россатти можно подождать, пока они переварят обед. Согревая в правой руке стакан с коньяком, который Рицотто достал из заветного угла, они лениво беседовали. Оба испытывали сонливость, и только присутствие другого мешало им поддаться ей.
— А что вы думаете о нашей Аньезе, синьор инспектор?
— Просто дурочка! Только и знает, что превозносит своего Амедео!
— Она любит его…
— Это не оправдание!
— О, напротив! Любовь делает нас восторженными, заставляет все видеть в розовом свете… Мы наделяем тех, кто нам нравится, всеми добродетелями… Глаза у нас раскрываются только тогда, когда уже слишком поздно…
— В таком случае мне, должно быть, повезло, потому что у меня они раскрылись вовремя!
Рицотто недоверчиво посмотрел на него.
— Неужели вы хотите этим сказать, синьор инспектор, что никогда не были влюблены?
— Был, но всего один раз. И больше не собираюсь! Та, которая поймает меня в свои сети, еще не родилась!
— Кто знает, синьор?
— Можете мне поверить!
* * *Около четырех часов пополудни Тимолеоне, сопровождаемый Чекотти, поднимался к дому Элоизы. Он предварительно договорился с полицейским, что тот не наденет на Амедео наручников и не увезет его в Милан в этот же вечер. Перед уходом начальник карабинеров незаметно поручил Бузанеле пойти к дону Адальберто и сообщить ему обо всем.
Поднимаясь, Рицотто ворчал, что недостойно христианина заставлять человека его возраста и комплекции карабкаться на такую высоту. Маттео ответил, что убивать людей тоже не является христианским поступком.
Встретила их Элоиза. Догадываясь о катастрофе, она решила сразу перейти в наступление:
— Тимолеоне! Ты снова за свои глупости, а?
Услышав еще с порога это неожиданное восклицание, Чекотти почувствовал, как рушатся его былые представления об уважении, которым пользуются карабинеры. Не веря собственным ушам, он пассивно следил за словесным поединком между хозяйкой дома и Рицотто.
— Элоиза! Со мной инспектор миланской уголовной полиции!
— А мне-то что?
— Не об этом речь. Синьор убежден в виновности твоего сына.
— Если он так думает, то он попросту глуп!
Маттео так и передернуло. Значит, судьбе угодно было, чтобы в этом Фолиньяцаро, о существовании которого он и не подозревал всего несколько дней назад, рассыпалось в прах все, что он уважал, все, во что он верил!
— Выбирай слова, Элоиза! Как бы тебе не пришлось отправиться в тюрьму вместе с сыном!
— А кто это собирается заключить в тюрьму моего Амедео, хотела бы я знать?
— Синьор инспектор, конечно!
— В таком случае я его убью!
И она побежала за ружьем. Когда она вернулась, Чекотти, с трудом проглотив слюну, произнес, запинаясь:
— Си… синьор… почему… почему… вы ничего не делаете?
— Вспомни, Элоиза, что ты чуть меня не убила!
— И я сожалею, что не сделала этого, подлый ты человек! Предатель! Иуда!
— Продолжай в том же духе, и я протащу тебя в наручниках через всю округу!
Привлеченный шумом, Амедео спустился с лестницы.
— Что здесь происходит?
Элоиза бросилась к сыну и сжала его в своих объятиях.
— Эти чудовища хотят увести тебя в тюрьму!
— Почему?
Инспектор решил, что пора взять слово.
— Потому, что вы подозреваетесь в убийстве Эузебио Таламани.
— Это неправда!
— Придется это доказать. Я обещал вашему начальнику не надевать на вас наручников.
Молодому человеку удалось убедить мать спокойно дожидаться развития событий, и он вышел со своим эскортом. Глядя с порога, как они удаляются, синьора Россатти, вся в слезах, криками выражала свое отчаяние и возмущение:
— Тимолеоне, ты чудовище! Небо покарает тебя! Ты отрываешь от матери ее единственного сына! Пусть будет проклят день, когда ты родился! Ублюдок! Позор для всего человечества! Если с моим Амедео что-нибудь случится, я задушу тебя собственными руками, убийца! Похититель детей!
Выбившись из сил и с трудом переводя дыхание, она бросила им вслед последнее оскорбление:
— Еретики!
Она не совсем понимала, что означает это слово, но помнила, что дон Адальберто всегда им пользовался, когда хотел заклеймить врагов Христа.
Спускаясь по тропинке и слушая все удаляющийся голос донны Элоизы, Маттео Чекотти поинтересовался:
— А что, в Фолиньяцаро все женщины такие?
