Екатерина Лесина - Слезы Магдалины
Официант, услужливой тенью стоявший на грани видимости, исчез, а вместо него появился метрдотель. Наклонившись, принял подношение в виде стопки купюр. Исчез. А спустя несколько мгновений Димычу поднесли куртку. Помогли упаковаться. Вывели. Усадили в такси, и Влад, бухнувшийся на переднее сиденье, велел:
– Едем ко мне! Говорить будем. Ты мне нравишься.
– А ты мне – нет, – честно ответил Димыч, пытаясь не заснуть.
Не вышло.
Человек жалел лишь о том, что не может находиться рядом с нею постоянно. Деревня – не город, заметят чужого, даже если чужой – свой. Да и она, лань лесная, ушки на макушке держит. Нет, рядом опасно. А не рядом – мучительно.
Хотелось заглянуть в глаза, а лучше сразу в мысли, глотнуть от души страха и закусить робкой надеждой, которая оставалась у каждой из них.
Первая. Неумелые руки, колотящееся сердце. Бессонница на неделю. Ожидание: придут и заберут. Не пришли, не забрали – всем было наплевать.
Вторая и третья. Обучение. Удовольствие, которое он начал получать от процесса. Снова бессонница, но уже не мучительная, преисполненная сомнений – а вдруг ошибся, – но ласковая. Ночью с ним разговаривал Бог.
– Ты верно поступаешь, – сказал Он.
Паршивая овца способна извести все стадо, – сказал Он.
Да не ослабнет рука твоя, – сказал Он.
Рука не ослабла, страх отступил вовсе, ибо Господь милостью своей ослепил всех, оставив зрячим лишь избранного.
Впрочем, об избранности своей человек думал редко, со стыдливой опаской, ибо ведал, что жребий любимых Им тяжек, и не ведал, хватит ли сил душевных дойти до конца.
Новое испытание – мерзкая старуха, которой вздумалось шантажировать. Ее нужно убить иначе, не так, как остальных, ибо она, нарушив замысел Господень, обрекла себя на гибель скорую.
И это тоже знак!
Алена сидела в канаве, пока не замерзла настолько, что перестала чувствовать руки и ноги. Она разогнулась – кости заскрипели, как у старухи. Выкарабкалась на четвереньках – ладони скользили по жидкой грязи, а каменные горбики земли норовили поставить подножку. Пошла, хромая и прячась в тени заборов.
Она скулила, не находя в себе сил плакать или позвать на помощь. Шарахалась от каждого звука, пусть даже звук этот был ее собственным дыханием. Она села на корточки у калитки, разом лишившись сил, и вяло подумала, что замерзнет.
А небо с пьяной купеческой щедростью сыпало снегом. Он садился на плечи, ложился на руки и вяло таял, купая ладони в ледяной воде.
Она умрет. Сегодня или первого мая. Она уйдет, потому что в прежней жизни нет никого, кто бы смог удержать ее в этом мире. А будущее пугает.
Она...
– Аленка? Аленка, что ты тут делаешь? – Мишка вынырнул из темноты, как черный кот бабы Гэли. – Измазалась вся. Ты что, плачешь? Чего?
Мишка тормошил, тянул, заставляя подняться, и Алена попробовала, но сил не осталось, тогда он попросту подхватил на руки и понес к дому.
– Что случилось? Я приезжаю, а дверь вынесена. Тебя нету. Думаю, все, кабздец.
Он посадил у печки, в которой уже шумело, разгораясь, пламя. Стащил сапоги и носки – шлепнулись на пол мокрыми жабами. Достал откуда-то бутылку водки и принялся растирать ноги.
– Больно!
– Конечно, больно. Лазит, понимаешь, по ночам.
Сотни иголочек впивались в ступни, ползли к коленям и к бедрам, разливаясь жаром застоявшейся крови. Алена позволила снять с себя куртку и свитер. Молчала, когда Мишка стаскивал штаны и укладывал в кровать, холодную и сырую.
– Сейчас, сейчас растопится и тепло станет.
Он налил водки, заставил проглотить и сел рядом, обняв. Потом, приложив горячую ладонь ко лбу, вздыхал и морщился.
– Зачем ты здесь? – спросила Алена, оттаяв в достаточной степени, чтобы думать. – Ты... ты завтра приехать должен был. А ты сегодня.
– Подозреваешь?
Кажется, он ничуть не обиделся.
– Завтра у меня дела. И Танька просила. Позвони, если не веришь.
Мишка сам вложил телефон в руку, нажал кнопку вызова и, преодолевая Аленино сопротивление, заставил поднести к уху. А сам вышел во двор.
Разговор с Танькой вышел коротким, каким-то мятым и нервным, словно ее раздражала необходимость отрываться от дел и разговаривать.
– Ну что, проверила? – Мишка спрятал телефон в карман и, усевшись на кровать, сказал: – А теперь давай поговорим серьезно. Ты с Владиком сошлась?
А ему какое дело? Подозрительное любопытство. Подозрительное появление. И сам он стал вдруг подозрительным.
Это потому, что Аленка перепуганная и захмелевшая. Водка желудок жжет, напоминая, что с самого утра во рту ни крошки.
– Смотри, дело, конечно, не мое, но типчик он еще тот.
Мишка выговаривал слова медленно, старательно, словно опасаясь, что она не поймет.
– Мы с ним... знакомы. С детства. Вот. Он к тетке приезжал. Мы каждое лето дрались. Я и он. Я сильнее. А он псих.
Алена слушала молча, и Мишка постепенно смелел.
– Он тогда жмотом был. И стукачом. Следил за всеми. А потом пропал вместе с сестрицей своей придурочной, и мамка сказала, что его в больничку сунули, которая для психов. Что на учете стоит и вообще... Теперь он большой человек. Компания у него своя. Серьезная. Сама подумай, зачем ему тут торчать, если нормальный? У него невеста была. Разошлись. Из-за скандала. Владичка девку одну чуть не придушил. Прямо на людях. Орал, что она – ведьма.
Ведьма, ведьма, ведьма... отозвался пульс в висках. Неужели Мишка прав? Ну да, зачем ему врать? Из-за детских обид?
У Влада дом икон полон, бессмысленное скопище ликов пресвятых. И свечей церковных связка в ящике стола. И за дело ее уцепился, как собака за кость. Чего ради?
А Мишка, смутившись, пошел на попятную.
– Я не говорю, что это – обязательно он. Просто осторожнее тут. Лады?
– Лады, – пообещала Аленка, зарываясь в одеяло. Ее трясло не то от холода, не то от страха.
Старая церковь была мертва. Плоть ее давно истлела, и лишь остов каменных стен вяло сопротивлялся времени. Машину пришлось бросить на подъезде, и теперь Машенька шла очередным знакомым-незнакомым двором. Липы мерзлые, горбики снега на забытых качелях, свежестиранные простыни костенеют на морозе. За редкими желтыми окнами мечутся силуэты.
В арке из-под ног разбегаются коты. Воняет.
А вот обрыв под покрывалом снега, пречист. Редкие проплешины смотрятся дырами, которые тот, кто сверху, видит и непременно залатает. Уже латает, швыряя горсти белого пуха.
Спускалась Машенька наугад – тропинку занесло. В который раз порадовалась, что удачно ботиночки купила. Без каблучка, с рифленой подошвой и тепленькие.
Как всегда, церковь вынырнула неожиданно, будто чья-то рука содрала полог темноты, явив белесые стены и осевший купол с косым крестом. И белое поле с кромочкой леса вдалеке.
Машенька остановилась, вытащила из сумочки платок и, накинув поверх шапочки, кое-как завязала.
– Эй, – тихо позвала она. – Я здесь!
Машенька не сомневалась, что он уже ждет. Он всегда приходил раньше и прятался в развалинах. Вот и сейчас тень колыхнулась и выплюнула черный силуэт.
– Он догадывается! И милиция... зачем милиция?
Он знаком велел замолчать, но Машенька была слишком возбуждена, чтобы слушаться.
– Проблемы? Так я могу решить! Пара слов, и этого урода по стенке размажут.
Он подал руку, помогая спуститься, и крепко сжал пальцы – совсем как Влад сегодня в ресторане.
– Пойдем.
Перечить ему не стоило.
В церковь повел. Пришлось перепрыгивать через выбоины, из которых черными очами пялилась вода, нырять под бревно – из него гнилыми клыками торчали гвозди. Проползать в щель между воротами.
Нет, определенно зря она связалась с ним.
А ведь поначалу-то каждое слово ловила. Как собачка служить готова была, лишь бы сделал, как обещал. Сила в нем виделась. Надежда.
Дура. Никакой он не колдун! Да и Гошка ее безо всякого колдовства любит.
– Ты думаешь не о том, – сказал человек, когда-то казавшийся очень близким. И сиплый его голос, привычка шептать, когда можно говорить нормально, злили.
– Я выхожу из игры. Не бойся. Владу ничего говорить не стану.
Молчит. Смотрит.
– Мне надоело! Ты меня используешь! И с самого начала использовал!
Машка выдавила слезы, обычно действовало, но этот лишь головой покачал.
Ну и плевать! Она все равно уйдет! Сейчас! И ничего-то он не сделает! Потому что трус. Вот.
– Я тебя не держу, возлюбленная сестра моя. Иди с миром.
Она развернулась, кинулась к выходу из церкви и, выскочив за порог, споткнулась. Упала, ударившись лбом о бревно. Растянулась на земле и, сдерживая слезы обиды, поползла. Почему-то ей не пришло в голову встать на четвереньки или подняться на ноги. Страх – внезапный и несвойственный – гнал вперед.
Сверху захрустело, застонало, и бревно вдруг медленно закачалось. А в следующий миг рухнуло, накрывая.
– Помоги!
Тяжело. Больно. Помоги. Отпустил ведь! Пожалуйста!
Сапоги перед глазами. Белый снег на черной коже. Грязь. Он через поле пришел. И прежде приходил. Из-за поля, из-за леса, из далекой страны, где обитают безумцы.
