Гелий Рябов - Конь бледный еврея Бейлиса
Но Мищук уже диктовал служебную записку с описанием находки, закончив же, снял трубку телефона:
- Господина губернатора, здесь Мищук... Ваше превосходительство? Дело об убийстве Ющинского раскрыто. Да... Это родственники. Их везут ко мне. Утром я доложу. Доказательства? Ваше превосходительство, поверьте моему опыту: предметы, бывшие свидетелями преступления, оцениваются много выше человеческих слов.
...Шел допрос Наталии Ющинской, тетки, когда в дверях появился начальник Киевского охранного отделения полковник Кулябка - бесцветный, стертый, невзрачный, с лицом провинциального торговца швейными машинками. Только усы - знак принадлежности к офицерскому сословию - придавали Николаю Николаевичу Кулябке некий зримый облик. Следом вошли жандармские офицеры.
Евгений Анатольевич сделал было шаг вперед, чтобы поздороваться (сколько съедено-выпито с вышеозначенным Кулябкой на днях рождения Александра Ивановича Спиридовича и дворцового коменданта Дедюлина Владимира Александровича - не счесть. Сколько раз сидели за общим столом, и дело не в чине - не слишком значительном для подобных встреч, а в том, что еще в 1905-м встретились с Дедюлиным на Дворцовой, во время шествия Гапона, и так славно нашли общий язык: рабочих обманывает друг большевика Ленина-Ульянова, поп - ну, не священник же? - Георгий Гапон, выразитель жидовского начала в православной религии, жидовствующий, ибо как назвать служителя Церкви, который проповедует не Царство Небесное и жизнь Будущего века, а земные утехи под общим одеялом?), но будто споткнулся. "Не надо, пролетело в мозгу. - Нельзя..."
Кулябка поздоровался, скользнув безразличным взглядом по лицу Евгения Анатольевича, и сел в кресло, аккуратно пододвинутое одним из жандармов.
- Вы уведомили его превосходительство о раскрытии дела? - спросил безразлично.
- Да... - удивленно протянул Мищук. - Вот мое донесение...
Кулябка прочитал вполголоса, забавно шевеля усами.
- А это кто? Эта женщина?
- Я тетка убиенного, - приподнялась Наталья со стула. - Меня... Нас всех обвиняют... Это невозможно, господин полковник! Вы начальник Охранного, вы - на страже слез наших! Заступитесь! - Она уже кричала в голос...
- Да-да... - кивнул Кулябка. - Конечно... Господин Мищук, я располагаю постановлением Судебной палаты города Киева и губернии... Мне поручено произвести ваш арест, - и кивнул жандармам. Те встали за спиной у Мищука.
- Но... - Евгений Францевич бросил быстрый взгляд на Евдокимова, и все было в этом взгляде: обреченность и понимание, благодарность и злость. - Но позвольте, господин полковник, за что? И я желал бы ознакомиться. Это мое право, согласитесь...
И снова кивнул Кулябка, один из офицеров вынул, словно из воздуха, лист хорошей бумаги с четко отпечатанным текстом и размашистыми подписями, протянул с нехорошей усмешкой. Мищук прочитал и кивнул:
- Хорошо. Делайте свое дело... Меня обвиняют в подлоге, господа.
- Вы и учинили подлог... - сказала Наталья, нервно кутаясь в платок, я вам говорила: ищите на Лукьяновке. В еврейской больнице ищите. На кирпичном заводе... Там погиб мальчик.
Еще один жандарм завел в комнату тщедушного человечка в неожиданно хорошо сшитом и сидящем пальто.
- Это портной Правдивый1, - объяснил Кулябка. - Он шил форму убиенному. Вы подтверждаете, госпожа Ющинская?
- Ему заказывали, - кивнула Наталья. - Хорошо бы и мне взглянуть...
- На что? На что "взглянуть"? - осевшим голосом спросил Мищук. - Вы не можете ничего знать! Откуда вы знаете, что найдены вещи?
- А мне видение было... - нехорошо улыбнулась. - Кому служите, господин начальник?
- Начинайте осмотр, - распорядился Кулябка, портной подошел к столу и потянул носом, а Евгений Анатольевич почувствовал вдруг, как запахло дымом, землей и еще чем-то, неуловимым и отвратительным. То был запах тления...
Правдивый вздрючил на маленький носик огромные очки:
- Нет... Не мое. Первое: шов у меня двойной, здесь, изволите видеть одинарный, ремесленный... Да и нитки опять же... Я местными не пользуюсь, мне из столицы доставляют, немецкие. Эти же - рвань. И манжет по-другому закатываю. И брюки в поясе отделываю по-другому. Мои вещи налицо: все ученики Киево-Софийского училища носят, легко проверить. Так что нет! Да и цвет материи, господин начальник. Он как бы и черный, верно. Но я шил из черного с оттенком гороха, а это черный, если изволите видеть - в живую зелень бьет!
- А вы? - повернулся Кулябка к Ющинской.
- Рубашка и брюки примерно такие же. Но та материя, которую я купила и отдала в пошив, была по цвету гуще, - сказала Ющинская. - Да и ремешка такого у нас не было. Ремешок ведь нашли? В пещере?
- Я прошу всех посторонних выйти... - Кулябка встал. - Вы, кажется, журналист от господина Суворина? - вдруг сказал в спину удаляющемуся Евдокимову.- Вы останьтесь и благоволите сесть. Я полагаю, что статейка у вас отменная выйдет. Итак, господа...
И Кулябка несколько минут распространялся о долге, чести, верности Царю и Отечеству и самом суровом отношении к врагам.
- Да, Мищук, - говорил, - человек известный, за то и был назначен. Да, считался мастером своего дела и честным. Но... - здесь полковник подчеркнуто трагически развел руками и даже вздохнул, - соблазн добыть победу оказался слишком велик, господа... Вы, господин Мищук, не справились с собой, не совладали, так сказать... Жаль, очень жаль.
И приказал надеть арестованному наручники. Когда Мищука уводили, Евгений Анатольевич успел поймать его последний взгляд и даже слова услышал. Но вполне может быть, что показалось это, помстилось. И тем не менее: "Я не виноват, - как бы прозвучало или донеслось. - Здесь заговор. Эти вещи мне подложили. Но в том, что польстился - виноват..."
"Заговор... - повторил про себя Евдокимов. - Не знаю... Однако - факт, что меня подталкивали к этой находке, чтобы я как бы способствовал... И все равно, не может быть. Государственные люди никогда не опускаются до подобного. Виноват Мищук, вот и вся разгадка..."
Кулябка неторопливо отыскал папироску в портсигаре.
- Пишите... Наша поддержка вам обеспечена. Рад знакомству, - протянул руку.
"Да мы сто лет знакомы! - едва не завопил Евгений Анатольевич, пожимая вялую кисть. - Что за театр сатанинский, право!" Но вслух произнес только слова благодарности за уникальную возможность прославиться на всю Россию и даже на весь мир.
- Вы, конечно же, читали мои очерки в "Новом времени"? - спросил с усмешечкой. Вот, пусть-ка скажет, что читал...
- Несомненно! - кивнул Кулябка. - Несомненно. Теперь все зависит от вас, уважаемый Анатолий Евгеньевич...
- Евгений Анатольевич, - хмуро поправил, но полковник нисколько не смутился:
- Да-да, конечно, я часто ошибаюсь с людьми порядочными, но с крамольниками - никогда-с! Честь имею и... Вот еще что... - Вгляделся пристально, изучающе. - Есть одна идейка занятная, вам наверняка понравится... Ну, скажите мне ради бога: какой журналист - если он, конечно, настоящий, без дураков, так сказать, - откажется проникнуть во враждебную среду?
- Это... как? - глупо спросил Евдокимов.
- Да просто все... Можно, скажем, мусульман страстно учить русскому языку, тогда они, не отрицая Аллаха своего, больше будут любить нас, русских. Согласитесь: мы завоевали мусульман, мы с ними общаемся, не вмешиваемся, но если бы не было среди них знатоков нашей культуры - они бы сожрали нас!
"Он явно намекает на отца, явно, - бросило в краску.- Но зачем, зачем, черт бы его побрал..."
- Вы имеете в виду, что я должен...
- Именно это и имею в виду, - холодно сказал Кулябка. - Вы журналист, вот и поселитесь на Лукьяновке, среди евреев, которые служат или трудятся в больнице Зайцева. Пообщайтесь с рабочими, с жителями - вам каждый поможет. Знаете ли, очерк о современной еврейской жизни среди русских - это, доложу я вам, экстаз! Да и мало ли что прорежется в такой командировочке... А господина Суворина мы уведомим. - И полковник величественно удалился.
Глядя ему в спину, Евдокимов подумал: "Они все там посходили с ума. Спрыгнули. Сорвались. Но это все - отнюдь не "идиотский" театр. Эта пиеска имеет свою несомненную цель. Только вот, убей бог, - роли своей я до конца не понимаю. Да и сочинитель... Кто он?"
Скорее всего, он и вообще не понимал. Но рекомендацию бывшего своего товарища по застольям воспринял однозначно: сказано - сделано.
Мищука доставили на Лукьяновку, в Тюремный замок, и поместили в одиночную камеру на втором этаже. Случившееся казалось сном, ночным кошмаром, который исчезнет с первыми лучами солнца. Но в камере было сумрачно, сквозь зарешеченное окошко под потолком свет проникал едва-едва... И похоронные мысли неудержимо хлынули в раздрызганную, оскорбленную душу Евгения Францевича. Двадцать пять лет беспорочной службы, десятки блестяще раскрытых уголовных преступлений, каждое из которых изначально "зависало" навсегда и раскрытию не поддавалось. Стоило ли бросать обжитой дом на Литейном, церковь с тихим садиком и уютную Фонтанку с кущами Летнего сада невдалеке... Отправился делать карьеру - в хорошем смысле, горбом и риском, умением, доставшимся трудно, а что получил? Арестный дом и железную койку. Где же справедливость?
