Ольга Тарасевич - Последняя тайна Лермонтова
Попрощавшись, Михаил ушел. Но мне еще нескоро удалось переключиться на пейзаж и разогнать кистями и красками магнетизм ауры Панина, устраивавшей слайд-шоу то из раздраженного взгляда красивых умных глаз, то из сжимающихся в гневный кулак пальцев, то из счастливой искренней улыбки.
Неужели я влюбляюсь?
Нет, это глупо, полная ерунда!
У меня есть Леня, он тоже судебный медик, мы вместе сто пятьдесят лет и я надеюсь, совместно прожитого времени будет минимум веков пять. Мне хорошо с моим мужем. И потом, где я еще найду мужика, который с пониманием отнесется к тому, что жена чаще режет трупы, чем мясо для отбивных?!
Пейзаж, разумеется, вышел посредственным. Когда голова занята другим, к мольберту вообще лучше не подходить, его не обманешь.
Что ж, новый лист бумаги портить смысла не было. В другой раз. Зелень, желтизна, синева и прочие оттенки едва начинающей тлеть осени стоят того, чтобы их рисовать в состоянии настоящего вдохновения...
В замок я возвращалась чин чинарем – по аллеям, через террасы.
Прогулки перед окнами комнаты Айо слишком дорого обходятся моей психике.
Не хватало еще вырастить здесь стрессорную острую язву желудка или мелкую аденому в надпочечниках. Хотя, строго говоря, все это по нашей классификации – показатель не психологического стресса, а физиологического, заболячек каких-нибудь тяжелых. Психика, психология – не наша епархия.
– Я тут это... Денег принес. И еще подумал – может, вы хотите спортом заняться? Так я вам программу тренировок составлю. Вес подберу, упражнения. Тренажерный зал здесь есть. А еще я, – на лице торчащего под дверью моего номера Вована появилось скорбно-жертвенное выражение, – даже пробежки с вами буду делать. Хотите? У меня, конечно, мениск травмирован, операцию надо делать. Из-за дурацкого колена я даже в соревнованиях давно уже не участвую. Но ради вас...
Дурак-мужик. Какой у него выбор? Прекрасная мадонна Олеся с истеричным младенцем Антоном-Эмо, да светловолосая Белоснежка Юленька Семенова. Тетушку Алену в свете помешательства и свежеосчастливленную хомутом семейной жизни Марину оставим за скобками. Но здесь же табунок симпатичных горничных! Разул бы он глаза, честное слово!
Сразу, что ли, продемонстрировать фотографию с внучкой?
Однако ведь этот специалист по пауэрлифтингу тысячу рублей притарабанил – большой пакет корма можно купить, пол-ящика консервов, много гречки или противоблошиных ошейников...
Я так и не успела решить, как поступить с Вовчиком.
Возле лестницы раздался гулкий шлепок и у меня сразу же тревожно заныло сердце.
Я слишком хорошо знаю этот звук разбивающегося тела. Было дело: во время дежурства нас со следователем вызвали на суицид. Пока я осматривала размазанные по асфальту останки парнишки, его находящаяся в шоковом состоянии подружка сиганула вниз и плюхнулась рядом. Она не разбилась насмерть, переломанную, с торчащими из ран костями и наверняка разорванными органами брюшной полости, ее погрузили на носилки «Скорой помощи». У врачей такая работа – спасать. Спасать, когда яснее ясного: человек – не жилец, спасать, даже если хотя бы облегчить уход невозможно, даже если невольно ощущаешь присутствие ангела, который ждет освобождающую из тела душу. Девчонка стонала так, что у видавших всякое оперов блестели глаза... Такое не забывается, на кинопленке моей памяти запечатлены все подробности. Шлепок, пара секунд ступора, потом крик мучительной боли...
Теперь – нет, я ошиблась, я очень хочу ошибиться, я сама себе все придумала, у меня просто профессиональная деформация, могла упасть какая-нибудь вещь, предмет – только бы этого не было, только...
О, Господи...
Со стороны лестницы, там, откда послышался звук, похожий на производимый падающим телом, стали слышаться протяжные стоны...
ГЛАВА 4
1836 год, Санкт-Петербург, Михаил Лермонтов
Варенька, любимая, ненаглядная...
Ее все время хочется рисовать – пером, акварелями; в атласном капоте и блондовом чепце, теперь вот – в платье испанской монахини.
Потуплен скромный взор. Лицо – на бумаге, как и в жизни – не красиво ошеломляющей красотой, хотя черты скульптурно правильны. Ровный профиль, полукруглые темные бровки, выразительно очерченные губы. Простой крестик на целомудренно, высоко закрытой глухим платьем груди, черное покрывало наброшено на светлые волосы. У Вареньки темные глаза и пшеничные локоны – дивное необычное сочетание, но на этой акварели ее красивые косы спрятаны.
Еще бы боль свою спрятать...
– Прости меня, – прошептал Михаил портрету Вареньки, закрепленному на мольберте. – Я все сейчас тебе объясню. Понимаешь, Катерина твоего брата не любила. Вот нисколечко не любила. Да, я хотел расстроить свадьбу. Я обманывал Алексея, подло обманывал. Сказывался больным; он, места себе не находя от беспокойства за меня, не ехал на бал – а я ехал, ехал и танцевал там с Катей. Все для пользы Алексея, а вот послушай, что я еще тебе скажу...
Михаил запнулся. Посмотрел на свою акварель, на выписанное самой любовью лицо Вареньки – будто бы по-настоящему увидел ее перед собой, и слова застряли в горле.
Очень честная, с живым, не свойственным большинству женщин умом, набожная, светлая, добрая. Чистая и стремительная, как горная река... Все детство ее дразнили из-за родинки над левой бровью: «У Вареньки родинка, Варенька – уродинка». А она не сердилась, всегда прощала.
Такой кротости и милосердию совестно врать.
Не Алексей тогда тревожил Михаила, нет. Что за него переживать – любит Катю до безумия, жениться вздумал, Сушкова согласна. Любит же Катя Алексея, не любит – это всегда так переменчиво, непостоянно, сложно определяемо. По большому счету, все выходило для Лопухина наилучшим образом, надобно поздравлять его было.
И даже на Сашеньку Верещагину нечего пенять. Конечно, она забросала Михаила письмами: Алексей женится, надо помешать, так как счастья он в браке с Катей не найдет... Строго говоря, не от доброго сердца Сашенька так поступала, вовсе не от доброго. Сушкова ведь, хоть и живет в богатой семье, сама – бесприданница, взаправдашняя подруга радовалась бы, что выискался кто-то, кто берет Катю без причитающихся ей крепостных и имения. А уж когда Лопухин решился, молодой, красивый, богатый – тут не расстраивать свадьбу надобно, а помогать, молиться, чтобы свершилось намеченное. Эх, Катя-Катя, глупая, доверчивая... Ни о чем не подозревает, до сих пор верит Сашеньке, и делится с нею всем, и плачет. А та всегда ее ненавидела; непонятно почему, но сызмальства все, что делала Сашенька, направлено было супротив Катерины – под видом ближайшего, разумеется, дружеского участия.
Увы, не Алексей, не Саша в этой истории главные – сам прежде всего виноват.
То есть это теперь выходит – виноват. А прежде...
Михаил вздохнул, вспомнив, как радовался возможности поквитаться с miss Black eyes за детские обиды.
Заставить ее влюбиться, унижаться, страдать неистово – от этих перспектив захватывало дух.
Что Лопухин! Вынудить Катю дать ему отставку оказалось проще простого; едва минула неделя после первой их встречи на балу – сразу же переменилась она к Алексею. И от этого захотелось унижать ее больше и больше, поработить, подчинить своей воле, провести через все круги страданий и боли...
Кате не шли гладкие прически – она постоянно гладко зачесывала волосы со лба. Стоило лишь сказать: «Мне нравится, когда у вас кудри убраны, а до других вам что за дело!». К маскераду ей сшили платье: тяжелой парчи, темно-зеленое, расшитое золотом и стеклярусом. «Ни танцевать, ни вздохнуть в нем не могу», – пожаловалась Катя во время кадрили. Что ж, отлично... она покорно надевала это приметное неудобное платье на каждый следующий бал, и все стали вослед шептаться: «Почему Сушкова уже вторую неделю в одном и том же наряде?» Потому, да потому! Месть – это такое чувство, жадное, страстное, что ни сделаешь ему на потеху – только дразнишь, лишь распаляешь аппетит...
Взять ее как дворовых девушек, как барышень известно в каком заведении – это тоже было заманчиво и возможно. Остановило лишь одно. Не стала бы Катя жить потом. Это не его шутливые угрозы: «Я буду драться из-за вас с Лопухиным, двоим нам нет места на этой земле». В ее черных глазах тогда пылала такая любовь, что, обманись она, этот огонь испепелил бы ее...
Но что такое смерть? Miss Black eyes уйдет и забудет свою боль, в том небесном краю, как принято считать, боли нет, только счастье. Поэтому – пусть живет. Пока живет – с ней пребывает и обида ее. Пускай же помнит и страдает...
Впрочем, и без того, без Катиной любви, было сладко. Видеть эту гордячку, красавицу, раздавленную, униженную, с молящим, полным слез взором... Говорить ей холодно: «Я больше не люблю вас. И вы знаете, похоже, я никогда вас не любил». Это удовольствие на самом деле волнительнее неспешного путешествия руки по молодым персям и стройным ножкам...
