Ольга Тарасевич - Последняя тайна Лермонтова
Но Варя...
Михаил набрал на кисточку краски и вздохнул.
Варя все происходящее истолковала решительно неправильно.
Теперь понятно: а что ей было думать, слушая рассказы брата о том, как драгоценный ее Мишель волочится за Сушковой?
Она, должно быть, решила: все кончено и забыто. Забыт тот поцелуй на террасе, его горячее: «люблю», ее пылкое: «я вечно буду ваша». «Все в прошлом», – исстрадавшись, вероятно подумала Варенька. И вышла за первого посватавшегося за нее старика, за грузного лысеющего Бахметева.
Чужая, с другим! Старик гладит ее волосы, целует в губы, и каждую ночь...
Лермонтов заскрипел зубами.
Нет, нет! Она не может быть со своим мужем! Вот, платье испанской монахини – как оберег его любви.
– Я неправильно устроен, – пробормотал он, отходя от мольберта. – Все, что есть у меня, мне не надобно. И только утрата дозволила понять, как дорога мне Варенька, как сильно я ее люблю. Я потерял ее из-за Кати! Проклятая, ненавистная! Она еще будет плакать, я добьюсь, я заставлю...
Михаил подошел к столу, открыл щегольский лаковый ящичек с письменными принадлежностями, достал чернильницу и бумагу.
Как-то совершенно позабылось то, что он компрометировал Екатерину, стремясь заставить заговорить о нем других дам. О них, о петербургских светских красавицах, тогда были все мечты, ночные, бессонные. Но как поразить эти вершины ледяного презрения, когда у самого не имеется ни красоты, ни состояния?! И вдруг подумалось: разбить Катерине сердце. Вот это будет тема для разговоров, и милые губки, прикрываясь веерами, станут обсуждать между танцами, ах, жестокость, ах, коварство, ах, бедняжка Сушкова![17]
Варенька, ненужная, забытая, оставалась в Москве. И не летели к ней влюбленные мысли.
Но теперь, теперь!
Для сердца нет никого дороже ее, любимой, но потерянной. А Катя еще прольет немало слез.
Да весь Петербург будет умирать от хохота!
Вот чернильница, перо, стопка бумаги. «Княгиня Лиговская», работа начата недавно. Об этом романе скоро все прознают, и Варенька пожалеет, что так поступила!
Роман... Отдушина... В нем все – как в собственной жизни.
Некрасивый[18], но страстный офицер Печорин страдает: княгиня Лиговская вышла замуж за старого урода.
А еще развлекается, развлекается жестокий Жорж, изволит шутить над бедняжкой Негуровой.
«Как я там писал в том анонимном письме, которое Кате передал лакей? – задумался Лермонтов, вертя в тонких пальцах перо. – Впрочем, что не вспомню, то придумаю, велика беда. Какая же Катя все-таки наивная, она так и не верит, и не понимает, кто автор, анонимный доброжелатель, который якобы решил рассказать ей правду...»
Ненависть долго не позволяла подойти к задуманной сцене с чтением письма.
– Дочка была бы недурна, если б бледность, худоба и старость, почти общий недостаток петербургских девушек, не затмевали блеска двух огромных глаз[19], – шептал Михаил, быстро водя пером по бумаге.
Ладно, что там, хватит с ней возиться – вот, пришла из театра, позвала горничную, чтобы помогла с платьем, и...
Но нет, все никак не получается перейти к сюжету, опять хочется уколоть ее побольнее! Да, вот так будет хорошо:
– Но я не продолжаю описания: никому не интересно любоваться поблекшими прелестями, худощавой ножкой, жилистой шеей и сухими плечами[20].
Ненависть не унималась, жгла грудь. Слова срывались с губ молниями и проливались на бумагу ледяным дождем презрения:
– Она была в тех летах, когда еще волочиться за нею было не совестно, а влюбиться в нее стало уже трудно; в тех летах, когда какой-нибудь ветреный или беспечный франт не почитает уже за грех уверять, шутя, в глубокой страсти, чтобы после так, для смеху, скомпрометировать девушку в глазах подруг ее, думая этим придать себе более весу...[21] – Мишель, доброй ночи! Я вижу, у тебя свет, – вошедший в кабинет Святослав Раевский[22] подошел к столу и с любопытством покосился на исписанную бумагу. – Не спится?
– Да, вот сочиняю любопытнейшую историю. А хочешь, станем сочинять вместе?
– Можно попробовать. – Святослав задул огарок, ловко достал его из подсвечника и заменил заранее припасенной на столе свечой. – Заботится о тебе служанка, свечи приготовляет. Любит, что ли?
Михаил поправил шелковый полосатый халат и пожал плечами:
– Вот еще, служанка! Мне больше они не интересны нисколько, я хочу если любви – то высокой, если страсти – то горячей. А что служанки могут дать? Разве только так, в начале.... И потом, их надобно после всего отсылать в деревню, а это хлопотно.
– Все-то ты знаешь, все-то ты испытал, – рассмеялся Святослав. – Погоди... – Он вгляделся в страницу рукописи. – Да это не Варвара часом?
Досадуя на себя за неосмотрительность (мольберт-то успел отвернуть, а вот про лист запамятовал. Про лист, где, рядом со строчками романа, как-то словно сам по себе возник ровный профиль Лопухиной!), Лермонтов схватил перо и пририсовал Варваре усы, тем самым делая ее похожей на лихого гусара.
– Не вижу никакой Варвары. А насчет служанок, ты прав. Гостил я у отца, а он любил дворовых девушек. А годы-то уже свое берут, хочется и не можется...
С деланым равнодушием Михаил рассказывал о своей связи с любовницей отца. Старик, развратив ее совершенно, сделал, сам того не зная, хороший подарок сыну. В поисках ласк девушка приходила каждую ночь и уходила лишь на рассвете. Потом, когда стал заметен грех, ее куда-то отослали, и, кажется, выдали замуж.
– Но я, конечно, благодарен ей за те пару сладких минут, которые она мне подарила, – говорил Лермонтов, пристально изучая глаза Святослава. Главное – чтобы и думать приятель не смел о его тоске по Варваре. Никто не должен знать. Страдать по женщине – это так пошло, низко и совсем не по-гусарски! – А госпоже Бахметевой я искренне желаю дожить в счастии до серебряной свадьбы. Ежели к тому времени оно – счастие – Варваре Александровне не наскучит. Когда наскучит – я смогу ее утешить. Но покамест она не просит меня об этом... Святослав, как ты смотришь на визит известно в какое заведение? Выпьем шампанского, вы...
– Я согласен, – быстро сказал Святослав и залился краской. – Выпьем, поговорим с девушками.
– Ты – как девица, крепкого словечка стыдишься. – Лермонтов подошел к висящему на стене зеркалу и, прикусив губу, повернулся к нему щекой. – Пожалуй что, надо попросить подать бриться.
– Но разве не надо тебе завтра ехать в Царское Село в караул?[23] – Надо, конечно. Но когда гусары отказывались от вина да от девушек?..
* * *Девонька, девонька, как же ты так?!
Видимо, сорвалась вниз, с самой высокой площадки лестницы, поднимающейся под купол башни. Сложно сказать, сколько здесь метров, возможно, даже в общей сложности этаж четвертый выйдет. Еще и эта декоративная металлическая плита внизу. У горничной – как же ее звали, Танечкой, что ли? – нет ни малейшего шанса.
Перебираюсь через ограду, бросаюсь к распластанному окровавленному тельцу.
Жива... Изо рта вытекает кровь, губы шевелятся, словно силятся что-то сказать. Пульс неровный.
– Что? Что, Танечка? Потерпи, сейчас врача вызовем. – Боковым зрением я различаю: Вовчик уже тыкает в кнопки сотового телефона. – Все хорошо будет, девочка. Вот, там Володя в «Скорую» звонит. Врачи быстро приедут, только потерпи, они помогут! Знаешь, какие сейчас возможности у медицины, в любой ситуации помочь можно!
Как она мучается, бедная...
Я бормочу слова утешения и понимаю, что на самом деле все очень плохо. Визуально определяются правосторонние переломы ребер, еще вижу сломанную ключицу, сильно повреждено правое предплечье.
Стараюсь не смотреть ей в глаза.
Мне страшно, она может прочитать в них то, что знает любой эксперт, хотя бы раз вскрывавший падение с высоты. Минимум – разрывы легкого, печени, селезенки, очаговые и обширные кровоизлияния. А, как правило, к этому еще добавляются переломы костей свода и основания черепа, разрывы твердой мозговой оболочки, осколки на месте костей черепных ям. Здесь, конечно, до таких серьезных повреждений дело не дошло – иначе была бы кома, никаких стонов и осознанных взглядов. Но все же голова пострадала. У девочки – густые русые волосы, они маскируют возможные травмы. Вижу только, как выбившаяся из прически прядь окрашивается в красный...
Многообразна жизнь. И смерть. И те же падения с высоты, порой такие случаи бывают, диво дивное. Не так давно вскрывала труп мужчины, упавшего примерно с такой же высоты, как и Танюша – этаж третий-четвертый. Наружных повреждений вообще не было, а внутри – пополам аорта, жалкие кровоизлияния вокруг аорты и корней легких, кровоизлияние под оболочки мозжечка. Умер от большой внутренней кровопотери из аорты, в плевральные полости натекло. Мужчина был очень полным, возможно, поэтому обошлось без переломов. Или упал на мягкую поверхность? Не помню уже, слишком много работы, нюансы быстро теряются в сплошном потоке текучки...
