Ольга Тарасевич - Копия любви Фаберже
Ни за что! Ты сказал глупость, но если я поддержу разговор, то ты точно решишь, что я глупа, а после этого – смерть. Без твоего лица мне уже не жить!
И я заговорила о балете…
Ты помнишь, Ники? Я улыбалась, томно прикрывала глаза, а потом вдруг удивленно их распахивала. Словно случайно, осмелилась я даже коснуться твоей руки. А что было потом, ты помнишь?
Ничего не было, Ники!
Конечно же, меня сразу же зачислили в театр и дали хоть и маленькие, но уже самостоятельные роли. Но на репетициях я не понимала, чего хочет Мариус Петипа[34]. А единственное, чего хотела я, – это получить весточку от тебя, Ники!
Как же я тебя любила, милый мой, ненаглядный, как я тебя любила! Ты думаешь, случайно я всегда ехала в кабриолете во время твоих прогулок? Ты думаешь, совпадением была встреча в парке, когда мы обменялись пылкими взглядами? И каждый раз, когда ты появлялся в царской ложе, я танцевала, как в последний раз, потому что ты приходил в театр редко, а я мучилась без тебя, я умирала.
В театре нет тайн, и случившееся, и не произошедшее, и только задуманное – решительно все становится всем известно. Директор скоро узнал, что мимолетное твое увлечение прошло, так, по сути, и не начавшись. У меня стали забирать роли. При моем появлении все разговоры прекращались, но я знала, о чем болтают девушки. О твоей любви к Алисе Гессен, жениться на которой тебе не дозволяют. О том, как меня тебе просто предложили, словно чистую игрушку. Что может случиться во время твоих пирушек с товарищами, где шампанское льется рекой? Все, что угодно! Но ты же цесаревич, тебе нельзя связаться с падшей женщиной или заболеть нехорошей болезнью. Тебя ждет престол, Империя. И вот тебе выбрали лучшую из падших женщин. Самую чистую. Меня, милый. Только воспитатели тебя вовсе не знали и не понимали, что твоя любовь к Алисе хранит тебя от всех ненужных приключений. Ты честен. Ты верен. К сожалению. И любви твоей у меня никогда не будет. Мне остается только театр…
И вот тогда, тогда я возненавидела тебя, Ники. Потому что твоя холодность преградила мне дорогу на сцену. И ничего больше уже мне не оставалось, понимаешь? Ничего. Ни любви твоей, ни балета. Хоть в Неву головой!
Но я сильная. И поклялась себе тебя получить. Мне было нужно это сделать не ради любви, для театра.
Больше двух лет прошло, пока меж нами все это случилось…
Твоя красота растопила обиду, ненависть и мою боль. Я, право же, уже почти не помню, как ты читал мне отрывки из дневников про свою Аликс Г., как плакал, когда она тебе отказала.
Твои губы – теперь мои, твои руки, невероятные глаза. Ты мой, Ники! Я снова разрешила себе тебя любить. Ненадолго, потому что завтра ты уйдешь, и я не знаю, когда дела позволят тебе вновь меня посетить. И захочешь ли ты меня посетить. Потому что в твоем сердце живет любовь только к Алисе. Ты мой, но это не моя победа. Это просто твое забытье, Ники…
…От жалости и мучительной обиды Матильда зарыдала.
– Маля? – сквозь сон пробормотал цесаревич, сбрасывая с себя одеяло.
Она долго смотрела на его плечи, слабо освещенные отблесками догорающего в камине огня. Затем соскользнула с кровати, и… не смогла не поцеловать Ники в закрытые глаза с угадывающимися под кожей век синими прожилками. А потом схватила свои записи и швырнула их на едва тлеющие головешки. Через минуту спальня в особняке на Английском проспекте озарилась ярким светом от вспыхнувшей бумаги.
Матильда поплотнее закуталась в пеньюар и грустно вздохнула. Этот особняк построил для балерины Кузнецовой великий князь Константин Николаевич. У них было пятеро детей.
«Мне с Ники такое счастье не суждено, – она всхлипнула, смахивая вновь предательски покатившиеся по щекам слезы. – У меня остается только сцена».
* * *…Его похоронили в общей могиле, вместе с нищими и бродягами. Отпевания в церкви не было. Распухшее от яда, источавшее зловоние тело не решились занести в храм. Простой гроб на кладбище не провожали ни жена, ни друзья, ни поклонники. Дождь? Какой же это аргумент… И даже теперь отдать дань памяти невозможно – точное место захоронения неизвестно. Считается, что убийца – зависть Сальери. Ну конечно, если сам Пушкин описывает трактир, яд в бокале. Современники говорили другое. «Какая нелепость», – писал Бетховен. Нелепость, почему-то действительно кажется, что прав Бетховен, а не Пушкин. Опера Сальери «Тарар» ведь шла при переполненных залах, моцартовский «Дон Жуан» провалился. Сальери был первым капельмейстером империи, на Моцарта смотрели как на потешного шута. И потом, Сальери не мог лишить себя такого наслаждения. Восхищение чистым абсолютным гением Моцарта выше зависти. Не совершенная музыка погубила композитора – политические интриги вокруг масонства. Которое стремились поставить на место, опасаясь, что якобинская чума из Парижа перекинется на Вену. Моцарт не просто входил в ложу. Он воспевал масонство всей силой своего гения. Музыка «Волшебной флейты» убеждает в верности каждой фразы либретто Шиканедера. Это гимн, который был непростительно великолепен для того неспокойного времени…
…Хорошее исполнение позволяет показать все грани таланта Моцарта. Божественна запись 1982 года, Дрезденская госкапелла и Лейпцигский хор радио, дирижер Петер Шрайер. Дирижер Герберт фон Караян неровен, противоречив. Чудовищно звучит версия от 1963 года, с Вильмой Липп (сопрано). А поздняя работа Караяна с Венской филармонией так хороша, что дух захватывает, невероятная экспрессия, тончайшее понимание нюансов…
…Воровать противно. И непривычно, он же не вшивый карманник, в натуре! К тому же пальцы почти не гнутся. Кажется, еще миг – и девушка поймет, что молния сумки расстегнута. Или пассажиры битком набитого вагона метро заметят его руку, осторожно исследующую потайные кармашки и извлекающую в конце концов пластиковый пропуск…
… – Говори, сука, кто тебя послал?! Что здесь тебе надо?
«Быков» двое. Если бы не шрам на щеке одного из пацанов – век воли не видать, родные братья. Одинаковые широкие фигуры, бритые головы, квадратные подбородки. Они бьют его по очереди.
Тот, который без шрама.
А теперь этот, с бледной вертикальной полосой на щетинистой коже.
Очередной удар отзывается в теле глухой болью. Моцарт выныривает из наплывающих волн мыслей и отчетливо понимает, где находится. В какой-то комнате этого проклятого заведения, ошибочно принятого за кабак.
Здесь, у особняка, окруженного высоким забором, джип Андрея Захарова едва притормозил. Секунда – и ворота автоматически отъехали вправо, а потом бесшумно закрылись. Сопровождавшая джип неприметная иномарка развернулась и исчезла.
Наблюдавший за этими маневрами от ближайшего перекрестка Моцарт порадовался, что не повернул на съезд с дороги, где его слежку могли бы обнаружить. Предусмотрительно проехал еще чуть вперед, к парковке у обочины, оставил там машину. И, подумав, что Андрей явно задержится в этом доме (иначе машина с охраной дождалась бы его снаружи), решил осмотреться.
Особняк находился в глубине сквера. Наверное, летом здесь можно было встретить влюбленные парочки или соображающих «на троих» в тени мужиков. Но теперь занесенный сугробами сквер с черными скелетами чахлых деревьев выглядел мрачным и малолюдным. Впрочем, какой-то парень все же промчался мимо, явно укорачивая путь к станции метро. Осмелев, Моцарт тоже решил пройти по протоптанной вдоль забора тропинке.
Саксофон умело импровизирует джазовую композицию. Доносятся манящие запахи хорошо приготовленной еды.
«Кабак», – решил Моцарт, обогнул здание и спрятался за раскидистой елью.
Из укрытия отчетливо виднелся еще один вход. Вскоре к нему подошел мужчина, одетый в неброскую темно-синюю куртку. Поставив свой обшарпанный чемоданчик, похоже, с инструментами, на землю, он похлопал себя по карманам. Извлек какой-то предмет, приложил его к двери. Раздался щелчок, мужчина нажал на ручку и торопливо прошел за ограждение.
«Похоже, это вход для персонала. Мужик выглядит как простой работяга, – думал Моцарт, наблюдая за появившейся в сквере девушкой в яркой оранжевой шубке. – Вот был бы у меня такой пропуск».
Пропуск-то появился. Но ни к чему хорошему это не привело…
– А ты хлипкий! Не, Витек, бить не надо, и так еле дышит. Давай воды!
Лицо полоснула ледяная влажная пощечина, воздух резко закончился. Моцарту очень хотелось откашляться и высморкаться. Задыхаясь, он кашлянул, и новый вихрь боли взметнулся в животе, в груди.
– Откуда наша карточка у тебя?!
Моцарт с трудом разлепил заплывшие от ударов глаза и насмешливо посмотрел на стоявших напротив крепких пацанов. Хреновые в этом заведении «быки», ни черта допрашивать не умеют. Кто же так тупо дубасит со всей дури? Вон, они уже все в мыле. Устали, едва на ногах стоят. А ему-то, конечно, больно. Но еще не настолько, чтобы на стенку лезть, ничего не соображать и сказать все, что угодно, лишь бы отвяли. Если бы «быки» действовали по уму – может, тогда и очумел бы от боли, и все про Захарова рассказал. А так – нет, и терпеть еще можно, и сознание отрубается, хоть какой да отдых, передышка.
