Павел Шестаков - Страх высоты
Спрашиваю:
- А как же твой план?
Махнул рукой:
- Видишь, и без моего плана люди живут, а некоторые даже довольны. План - это так, мечта юности. Теперь я понял многое, нужно за настоящий план бороться. Свое место в жизни искать.
Из записной книжки Тихомирова:
"Обычно говорят о приспособляемости организма к среде (в отношении человека это иногда звучит как приспособленчество). Но так ли это? Может быть, сущность процесса глубже, и организм приспосабливается к самому себе, к своим возможностям, открывает их и использует в наиболее благоприятных условиях, на оптимальных режимах? Сам я всегда старался прежде всего одолеть себя. Но понять свои потребности и возможности крайне нелегко. Особенно мешают общепринятые стандарты. Они вырабатываются в расчете на среднего человека и облегчают ему существование, но причиняют много вреда тому, кто не укладывается в эталон. Например, формула "из вуза - на периферию" правильна в своей сущности, то есть на девяносто пять процентов. Не могут же все остаться в аспирантуре! Но для пяти процентов она вредна. Я, например, принял ее за истину и оказался в сложном положении. Должен ли я был приспособиться к условиям и вопреки себе оставаться на месте? Я попробовал и убедился, что это невозможно. Я должен приспособиться к самому себе, то есть создать оптимальные условия для раскрытия собственного "я". Мне пришлось делать это, преодолевая инерцию внутреннюю и внешнюю. С точки зрения многих, я - антиобществен.
Может быть, попытка приспособиться к себе и есть приспособленчество? Нет, сила не в том, чтобы идти от указателя к указателю. Мир открыли те, кто прокладывал путь по звездам, а не по радиомаяку".
- Искать себя он, конечно, в городе собирался. Я ему не перечила, но пугало меня все это. Себя-то я здесь на месте чувствовала, а как в городе будем, представить не могла. Трещины между нами и пошли.
- Ты человек без мечты. Что делаешь - тем и довольна, - это он мне часто говорил. Но видела я, что не только в этом дело, что в той новой жизни, что он себе запланировал, мне делать нечего. И он это понимал и злился, потому что нас с Вовкой любил, но с характером своим справиться не мог. Такой уж он был человек. Новая в нем пружина стала раскручиваться, а старое кончилось. И не кукуруза тут виновата. Не мог Антон другим стать. Всю жизнь стремился куда-то, а куда - никогда я понять не могла.
- А крупным ученым мог бы он стать, как вы думаете? - спросил Мазин.
- Не знаю. Способный он был - точно. Но для ученого мало этого, по-моему. Вот он Кротова любил вспоминать. Так тот же совсем другой человек. Ничего, кроме своей науки, не видел. А Антон всегда от противного шел. Не потому, что нравится, а потому, что не нравится. Не нравилось в городе - в деревню уехал, разочаровался в нашей жизни - пошел в науку. Так и шло у него все. Но про последние-то его годы я ничего не знаю.
- Вы не виделись после развода?
- Нет.
- И у вас не возникало желания повидать его?
- У меня своя гордость есть, - ответила Ирина, и Мазин поверил ей, хотя ответ этот и не приблизил его к цели, к которой шел он длинным и негладким путем.
- Тихомиров помогал вам?
- Я отказалась от его помощи.
- У вас же ребенок.
- Мой ребенок имеет все необходимое.
- Я понимаю, что ваш ребенок не голодает, однако отцовский долг...
- Какой долг? Две десятки в месяц перевести? Подачка это, а не долг. Мы с Володькой в милостыне не нуждаемся. А долг свой он перечеркнул, когда сына бросил. Настоящий отец должен сына воспитывать, а не на конфеты ему присылать. Раз уж ушел, значит, сыну не судьба отца иметь.
Теперь примирения со случившимся уже не звучало в тоне Ирины, несмотря ни на что, ее тяготила старая обида.
- Значит, не виделись больше?
- Нет, себя измучивать не хотела, а сыну не нужно это. Вырастет расскажу, пусть сам нас судит, а без конфет проживем.
"Почему все-таки? - думал Мазин. - Почему она так посуровела, когда я спросил о встречах? Или любит до еих пор? Неужели? Потому и рассказывала так? Снова переживала? "Без конфет проживем..."
- Теперь придется прожить.
- Да, - изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.
- Вы узнали о его смерти из моего письма?
- Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.
- Что ж она вам сообщила?
- Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.
- Почему вы так думаете?
- Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.
Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.
И тут уж ошибиться было невозможно - письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!
- Вы сообщили мне много интересного.
- Я знаю только о прошлом.
- Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.
- Так уж решила.
Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.
- Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.
- Навряд ли.
Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.
- А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?
- Сначала, понятно, а потом, как все мужики... отвык.
- Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.
- Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.
Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?
Мазин налил себе еще стопку:
- Ваш воздух вызывает зверский аппетит.
- Ешьте на здоровье.
- Спасибо. Ем по-деревенски.
И он положил на тарелку колбасы.
- Вы часто бываете в городе?
- В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.
- Этим летом тоже были?
- Была.
- В августе?
- Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.
- До смерти Антона?
- До. Он недели через две разбился.
- А где вы были в это время?
- Здесь.
- И это могут подтвердить свидетели?
- Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?
Мазин положил на стол записку:
- Это писали вы?
Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:
- Я писала.
Мазин положил вилку:
- Расскажите.
- Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.
- И что произошло между вами?
- Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.
- Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, - сказал Мазин с раздражением.
- Как не было?
- Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.
- Я писала не двадцать третьего.
- А когда же?
- Второго! Разве такой день забудешь!
- Посмотрите записку. Там стоит дата.
Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.
- Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.
- Но в больнице не известно, когда вы писали.
- Я писала второго, - повторила она.
Инна
- Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.
Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.
- Вы могли меня вызвать.
Инна Кротова положила на стол указку.
Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.
- Я хотел поговорить с вами неофициально.
Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.
- У вас хорошие сигареты.
- Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей. - И пошутила: - Думаю, что он не шпион.
Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.
Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.
