Павел Шестаков - Страх высоты
- У вас хорошие сигареты.
- Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей. - И пошутила: - Думаю, что он не шпион.
Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.
Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.
- Вы хотите говорить здесь?
- Нет, здесь не стоит. Я не представлялся на входе. Зачем возбуждать липшие пересуды. Или в музее нет сплетников?
- Вы очень любезны и правы. В музее работают почти исключительно женщины. А у нас есть свои слабости. Да и время, чтобы перемыть косточки ближнему.
- Может быть, я провожу вас домой? Погода, кажется, вполне приличная.
- Пойдемте. Я живу недалеко.
Он подал ей плащ.
- Спасибо.
Из записной книжки Тихомирова:
"Подходя строго, человек - машина, пусть сложнейшая, но машина, хотя мы и не разобрались до конца в работе многих узлов. Но все они подчиняются сначала нормальным законам химии, физики, биологии, а потом уже Христовым заповедям или уголовному кодексу. Конечно, унизительно сознавать, что ты не чудо природы, а всего лишь усложненный механизм. Однако факты есть факты, даже такие грустные, как увеличение смертности в результате вспышек на солнце. Зло берет: кто-то поворачивает без твоего разрешения рубильник - и у тебя рвется что-то совершенно необходимое в сердце или в мозгу.
Машиной быть не хочется. Особенно, когда я с Инной. Она вся антимашина. Мне известно не только каждое ее слово, но и интонации, и все-таки она постоянно поражает меня своей нестандартностью. Я восхищаюсь ею. Восхищаюсь, хотя и не способен, как она, поверить во всеобщую "человечность", потому что знаю, что мы живем в суровом мире, которым управляют законы природы, а не наши чувства. Я завидую ей. Но я и боюсь. Ничто не порождает столько иллюзий, сколько любовь. Сегодня они помогают мне жить, а завтра? Сохраню ли я их? Хочу сохранить, даже зная, что это иллюзии".
В залах музея было пусто. Они прошла через галерею живописи восемнадцатого века, главным образом - портретов мужчин и женщин в пудреных париках, в кружевах, со звездами, в потемневших мундирах и тяжелых бархатных платьях.
- Почему они все некрасивые? - спросил Мазин.
- Тогда было принято писать похоже. Даже царей.
- Да, я помню портреты Павла и Петра Третьего. Но это тоже не честно. Люди и на фотографии выходят разными.
- Говорят, что подлинную сущность выявляет только смерть. Тогда человеку уже не удается казаться другим. И он становится самим собой. Я помню отца. Ой стал спокойным и мудрым. Таким, каким был. А казался суетливым и застенчивым. Смерть подводит итог.
- Не думаю, - ответил Мазин.
На улице было сухо и холодно. Зажглись бледные светильники, и на тротуар упали четкие абстрактные тени голых веток акаций.
- Моральный итог, я хочу сказать. Она может и возвысить человека, и унизить его. После смерти жизнь становится виднее, яснее...
Мазин прислушался. Это перекликалось с его собственными мыслями. Только он шел с другой стороны, думал о влиянии жизни на смерть. Инна же видела ретроспекцию.
- ...Хотя это и всегда нужно.
- Я не вполне вас понимаю.
- Я и сама себя часто не понимаю. Раньше я считала, что каждый человек и каждый поступок должны расцениваться так, как они того заслуживают, независимо от сопровождающих обстоятельств. Но теперь мне кажется, что смерть - слишком дорогая цена даже для правды.
- Смотря какая смерть и что считать правдой. Я смотрю на эти вещи только конкретно. Ведь мне приходится оперировать юридическими категориями, в основе которых лежат факты.
- Факты тоже создаются людьми. Вы разговариваете со мной, с Игорем, с другими, чтобы выяснить факты, и постепенно факты подменяются тем, что мы говорим.
- Вы хотите сказать, что не все, с кем я говорю, искренни?
- Вы упрощаете. Я думаю только, что все мы видим одни и те же вещи по-разному. И вы путешествуете по королевству кривых зеркал.
- Где же выход?
- Наверно, помимо придуманных людьми законов, есть и другие.
- Божеские? - спросил Мазин с иронией.
- Нет, Богу это тоже было бы не под силу. Нас слишком много. И каждый живет по-своему.
- По своим законам?
- Если хотите. А судим мы людей по общим, придуманным, и потому часто ошибаемся.
- В чем же ошибся я?
- В том, что продолжаете возиться с законченным делом. Зачем? Что это - следовательский зуд или психологические изыски?
- И то и другое понемножку.
- Все зря. Убийства не было, а психология - дело неблагодарное и темное.
- Есть еще один вариант. Самоубийство.
- Вы это серьезно?
Мазин не видел ее лица, но ему показалось, что голос Инны прозвучал глуше.
- Я хотел узнать, что вы об этом думаете.
- Я? Ну, конечно. Простите. Вас интересуют вполне конкретные вещи, а я затеяла с вами светско-философскую беседу. Разумеется, мы должны поговорить серьезно. Но мы пришли уже. Вам придется зайти ко мне, если вас это не смущает. У меня никто не помешает нашему разговору.
Мазин наклонил голову:
- Я буду очень рад.
Дом, в котором жила Инна, был большой и когда-то, наверно, очень внушительный, с каменными мужскими фигурами у подъезда, поддерживающими на плечах каменные балконы.
Они поднялись по широкой грязноватой лестнице со старинными чугунными перилами. На площадку выходили высокие двери с медными ручками.
- Вы всегда здесь жили?
- Как кошка. Однажды Антон сказал, что в первую половину жизни человек похож на собаку - ко всем привязывается, лижется и получает пинки, а во вторую - на кошку. Привязывается уже не к людям, а к месту. Я свою жизнь начала сразу со второй половины: привязалась к месту. И уже не могу представить, как можно жить в другом.
Инна открыла ключом дверь. В коридоре было темновато. Маленькая лампочка под самым потолком светила тускло.
- Вот сюда, - указала она.
Мазин вошел в комнату и увидел сначала большую тахту, а над ней ковер. На ковре висели круглый африканский щит и копье-ассегай, с широким блестящим лезвием.
- Проходите, пожалуйста. Я могу предложить вам чашку кофе.
- С удовольствием выпью. Кофе гармонирует с этим тропическим оружием.
- На него все обращают внимание.
- Людей притягивает необычное.
- Вас особенно?
- Вы имеете в виду мою специальность? У нас будничного ничуть не меньше, чем в любой другой профессии. Ватсон был знаком с Шерлоком Холмсом тридцать лет, а смог описать всего полсотни случаев из его практики. Из них добрая половина, строго говоря, повторяется. А ведь Холмс был гурманом. Он снимал сливки и не занимался карманными кражами. Вы знаете, что такое карманщик? Поверьте, это не профессор Мориарти. И вообще преступник как личность очень редко интересен. Я думаю, Пушкин был прав, когда писал, что гений и злодейство - вещи разные. Преступник - чаще следствие недостатка интеллекта, чем продукт его развитых форм.
- Вы, конечно, говорите о заранее продуманном преступлении? Но может быть вспышка, неожиданная вспышка гнева, ненависти, презрения наконец... Разве вы никогда не сочувствовали преступнику?
Мазин помедлил с ответом.
- Я, кажется, задала нетактичный вопрос? Простите, но дома я опять забыла, что спрашивать должны вы, а не я.
- Мне не хотелось бы спрашивать.
Инна улыбнулась:
- Рассчитываете на добровольное признание?
Мазин ответил серьезно:
- Да.
Она спросила тоже серьезно:
- А если я не виновата?
- Тем более.
Мазин потрогал древко ассегая.
- Думаете, человека можно убить только такой штукой?
- Вы все-таки считаете, что Антон убит?
- Я только хочу узнать: стоило ли его убивать.
Инна доставала из буфета чашки.
- Узнать у меня?
- И у вас.
- Приговоры выносит суд. А я не могу решать, стоит ли убивать человека.
- Суду это тоже не всегда просто. Но наше положение легче. Тихомирова нет в живых, и, вынося ему приговор, мы можем не опасаться, что его придется приводить в исполнение.
- Нам грозит другое.
- Что именно?
- Может оказаться, что мы его уже привели.
Мазин очень внимательно посмотрел на Инну:
- Вы умная женщина.
- Благодарю вас.
- Это необычное дело, Инна Константиновна. Оно шире статьи закона. Поэтому я и занимаюсь им не так, как полагается.
- А не превышаете ли вы свои полномочия?
- Возможно. За это я отвечу перед начальством.
- Вы признаете ответственность только перед начальством?
Мазин развел руками.
- А перед нами? Не слишком ли много вы себе позволяете, касаясь того, что для вас предмет любопытства, а для других еще кровоточит?
- Я не хочу никому делать больно, и не считайте меня, пожалуйста, человеком, которому доставляет удовольствие подсматривать в замочные скважины. Может быть, мои приемы и напоминают неудачные психологические эксперименты, но они вызваны не любовью к острым ощущениям. Я все-таки следователь, а в обстоятельствах смерти Тихомирова есть моменты, которые нельзя оставить невыясненными.
