Анатолий Степанов - Скорпионы
— Когда пойдем Смирнову сдаваться: сегодня вечером или завтра утром? Правда, сегодняшний вечер еще наш.
— Завтра, — не глядя на Казаряна, решил Ларионов. — Мне кое-что проверить надо.
IVБыла пятница, поэтому его пришлось искать, искать весь вечер. Нашел-таки. В бильярдной Дома кино.
В светлом уютном помещении Вадик Клок гонял пирамидку с молодым лысоватым кавказцем. Ларионов дал ему проиграть пятьсот, а потом глазами указал на дверь. Клок тихо расплатился с кавказцем и побрел к выходу. Подождав немного, направился за ним и Ларионов.
Они шли бульваром к метро «Динамо».
— Что ж так неосторожно, Алексеич? — укорил Клок.
Ларионов остановился, осмотрелся. Никого поблизости не было. Тогда он быстро, коротким крюком левой, жестоко ударил Вадика в печень. Вадика скрутило, он стал оседать. Ларионов удержал его левой, а с правой дал поддых. И отпустил. Вадик сел на дорожку. Ларионов смотрел, как его корежит. Наконец Вадик хватанул воздуху почти нормально. Ларионов посоветовал:
— Вставай, а то простудишься.
— За что? — спросил Вадик, не поднимаясь.
— За дело, — ответил Ларионов.
— Ты со мной поосторожнее, Алексей, — посоветовал Вадик, вставая. — Я тихий, но зубастый. Я и укусить могу. Смотри, Алексеич!
— Зубы обломаешь, кролик, — презрительно отрезал Ларионов. — Пойдем на скамеечку присядем.
Сели рядом, как два добрых приятеля.
— Чего ты от меня хочешь? — завывая, спросил Клок.
— О чем я тебя вчера, скот, спрашивал?
— О чем спрашивал, то я тебе и сказал.
— Ты вчера, видимо, не понял меня. Поэтому сегодня спрашиваю еще раз: что тебе известно о последних делах домушников?
— Ей-богу, ничего не знаю.
— Ты кого катал у Гарика Шведова?
— Откуда мне знать. Кого привели, того и катал.
— Слушай меня внимательно, Клок. Здесь тишина, народу нет. Сейчас я встану со скамеечки, тебя подниму и разделаю как бог черепаху. Руки-ноги переломаю, искалечу так, что мама не узнает, и брошу здесь подыхать. Про Ходока и Коммерцию мне все, что надо, известно. Расскажи про третьего.
— Ростовского этого Косой рекомендовал и Ходока тоже. Скучают, говорит, мальчишки, и локшануть не прочь. Я их и принял. Они меня поймать хотели.
— А у тебя Коммерция — подставной, — догадался Ларионов. — Ростовский этот и Ходок знакомы друг с другом были?
— Вроде бы нет. Договорились они, по-моему, когда за водкой для начала пошли.
— Ты мне, Вадик, поподробнее про ростовского этого.
— Судя по всему, деловой, в авторитете.
— Внешность.
— Лет тридцати, чернявый, с проседью, нос крючком, перебитый, небольшой шрам от губы, роста среднего, но здоровый, широкий. Еще что? Да, фиксы золотые на резцах.
— Имя, фамилия, кликуха, зачем в Москве оказался?
— Не знаю, Алексеич.
— Вот что, Клок. Ты мне горбатого не лепи. Ну, сколько ты с этих домушников снял? Тысячу, две, три? Ты же исполнитель, тебе по таким копейкам играть — только квалификацию терять. Зачем тебе домушники понадобились?
— Мне они ни к чему.
— Ну, хватит, Вадик. Поломался малость, блатную свою честь защитил, теперь говори. А то Косой скажет. Ему с тобой делить нечего, а разговорчив с нами он всегда. Так зачем тебе эти домушники понадобились?
— Мне лично они ни к чему, — со значением заявил Клок, оттенив «мне».
— Слава богу, до дела добрались, — с удовлетворением отметил Ларионов. — Так кому же они понадобились? Кому в домушниках нужда? На кого ты работал, Вадик?
Ничего не случилось. Все идет нормально. Вадик забросил ногу на ногу, кинул спину на ребристый заворот скамьи, вольно разбросал руки и начал издалека:
— В октябре я в Сочи бархатный сезон обслуживал. За полтора месяца взял прилично, устал, правда, сильно и потому решил домой поездом возвращаться, думал, отосплюсь, отдохну в пути, тем более что с курортов народ домой пустой едет. СВ, естественно, вагон-ресторан, коньячок мой любимый, «Двин». Еду, о смысле жизни задумываюсь. И гражданин один, скромный такой, сосед по СВ и ресторану, приблизительно тем же занимается. Следует сказать, что гражданин этот не один был, при нем человек вертелся.
К концу дня гражданину этому надоело, видимо, мировой скорби предаваться и он сам — заметь, сам! — предложил в картишки перекинуться. Как ты понимаешь, не мог я отказаться. Сели втроем: я, он и человек этот, при нем вроде холуя. Удивил он меня. Вроде чистый фраер, но слишком легко большие бабки отдает. До Москвы я его серьезно выпотрошил, но расставались мы, улыбаясь. Он мне телефончик оставил, просил звонить как можно чаще. Благодарил за науку. Ну, иногда я ему звоню, встречаемся в «Якоре» — любимое его место, обедаем, разговоры разговариваем.
— Последний разговор — о домушниках? — перебил Ларионов.
— Ага, — легко согласился Вадик. — Просил подходящего человека подыскать, по возможности не нашего, не московского.
— Зачем он ему — не говорил?
— Сам не говорил, а я не спрашивал. Не знаешь — свидетель, знаешь — соучастник.
— Про скок у коллекционера Палагина по хазам не слыхал ничего?
— Говорили что-то.
— А ты рекомендованного тобой ростовского гастролера с этим делом не соединял?
— Это уж ваша работа — соединять.
— Ты, как всегда, прав. Вот я тебя с этой кражей и соединю.
— Не соединишь, Алексеич, я тебе на свободе нужен, — Вадик окончательно раскололся и поэтому обнаглел.
— Нужен. Пока нужен, — двусмысленно подтвердил Ларионов и потребовал: — Нарисуй-ка мне этого гражданина в профиль и анфас.
— Леонид Михайлович Берников. Телефон Ж-2-12-16. Живет на Котельнической набережной, серый такой дом у Таганского моста — генеральский.
У Ларионова настроение улучшилось. Он поднялся со скамьи, подмигнул Вадику, усмехнулся:
— Кончил дело — гуляй смело. А не вернуться ли нам, Вадик, в Дом кино, шарики с устатку покатать?
— Я тут Ромку Петровского встретил. Он тебе не нужен? — вставая, предложил Вадик, как бы отстегивая Ларионову премиальные за душевное поведение.
— О чем толковали? — без особого интереса поинтересовался Ларионов.
— Да вроде ни о чем. Топтался на месте, намеки делал, хотел о чем-то спросить, но так и не спросил ни о чем.
— На что намекал, вокруг чего топтался?
— Как бы походя вопросик закинул насчет того, знаю ли я человека при деньгах, который эти деньги вложить хочет. Я ему прямо в лоб: что предлагаешь? Он посмеялся, рукой махнул, мол, так, отдаленная перспектива.
— Ну, тогда ближайшая перспектива у него — два годика за нарушение паспортного режима. У него ведь Москва минус сто. Встретишь его, так и скажи.
— От твоего имени? — изволил пошутить Вадик.
— От моего имени, от имени Московской милиции, — как тебе удобнее. Ну что, пошли?
— Берегись, Алексей, раскую я тебя на все четыре копыта. Год будешь алименты от своей милицейской зарплаты отстегивать!
VЛики музыкальных гениев по стенам, знакомых интеллигентов в первых рядах и Курт Зандерлинг с Бетховеном в обнимку. Ах, хорошо! Роман Казарян прикрыл глаза. Красивым голосом Всеволод Аксенов ритмично излагал последний монолог, и взрывами врывалась музыка.
Вот он, финал. Ах, хорошо, ах, хорошо! Хорошо вспомнить, что можно испытать наслаждение от музыки, хорошо ощущать себя в душевном единении с теми, кто вместе с тобой испытывает это наслаждение, хорошо сидеть в кресле с закрытыми глазами и просто слушать. Все. Конец Эгмонту, конец первому отделению.
Роман открыл глаза, поднялся с кресла. В шестом ряду, справа, вставал Миша Мосин. Роман направился к нему.
— Ромочка! — обрадовался Миша Мосин. — Сколько зим, сколько лет!
Гуляли в фойе, разговаривая об искусстве.
Собираясь в Большой зал консерватории, Казарян полагал, что после первого отделения возьмет Мишу Мосина под руку и выведет на улицу Герцена, где задаст ему ряд интересующих его, Казаряна, и московский уголовный розыск вопросов. Но пожалел и этого не сделал. Не Мосина пожалел — во втором отделении была Девятая. Договорились встретиться после концерта.
…Кончилось все. Размягченные и подобревшие, они уселись в скверике, в котором тогда еще не поселился размахивающий руками Чайковский. Подбежала дамочка в очках, схватила Мосина за рукав, защебетала оживленно:
— Мосенька, сегодня Курт был неподражаем, не правда ли?
— Иначе и быть не могло, Лялечка. Сегодня он с нами прощался.
— Это не трепотня, Мося, это действительно так? — посерьезнела дамочка.
— Это действительно так. Днями Курт Зандерлинг навсегда уезжает от нас в ГДР, — торжественно и печально доложил дамочке Миша.
— Жалость какая! — ахнула дамочка, наклонившись, поцеловала Мишу в нос и убежала, подхватив падающие от удара о мосинский нос очки.
