Александр Чернобровкин - Мера прощения
15
Боцман сдержал слово и выполнил все так, как я предполагал. Три дня Раиса Львовна, позабыв о дневальной, жаловалась на него. Из ее слов вытекало, что я, как минимум, должен повесить боцмана высоко и коротко. Женщины – самые кровожадные животные. К счастью, это не единственное их достоинство. Когда скуление надоело мне, спросил:
– Как я его накажу?! Ты вспомни, сколько ему лет!
Чем бессмысленней аргумент, тем безотказней он действует на женщин. Проверил на жене. Раиса оказалась не лучше.
– Ну, да... но все-таки... ну, конечно...
Не дав ей вернуться к отрицательным эмоциям, я спросил:
– А как там дневальная? Ведра твои не трогает?
– Какие ведра?
Вот тебе раз! Больше напоминать не буду – только неприятности наживу!
– Она вчера пригласила меня на чай.
– И ты отказалась?
– Почему же, сходила. У нее варенье вкусное. Клубничное, домашнее. Но грязнуля: чашки внутри желтые от заварки, ленится помыть с пастой.
А на следующий день Рае было не до боцмана и не до дневальной. За ночь разгулялся ветер, нагнал тучи и волну. Во второй половине дня шторм буйствовал уже на полную катушку. Пришлось немного изменить курс, взять покруче на волну, чтобы била она теплоходу в скулу: так меньше качка. Я поднимался на мостик полюбоваться бушующим океаном. Захватывающее зрелище. Как говорят боцмана, ну и погодка, якорь мне в глотку!
Очередная волна, седая от пены, со взлохмаченным гребнем, вспучивалась перед форштевнем, казалось, судно сейчас проткнет ее в центре, вдавится в нее и уже не вынырнет, но она подныривала под него и лишь макушкой била по скуле. Фонтан брызг подлетал десятка на два метров вверх и будто зависал там, дожидаясь, когда к нему приблизится надстройка, и, не вытерпев, обрушивался на мачты, стрелы, крышки трюмов. Только малой частью своей долетая до лобовых иллюминаторов. Этой малой части хватало, чтобы залить их полностью, и на доли секунды создавалось впечатление, что смотришь в аквариум с бурлящей водой. В это время судно, вздрогнувшее от удара, успокаивалось, подминало волну под себя и начинало мелко и надсадно дрожать, потому что оголенные винты перелопачивали воздух. Макушка волны добиралась до винтов, теплоход прекращал дрожать и стремительно скатывался в ложбину позади волны, точно собрался под острым углом встрять в океанское дно, но на пути его вырастала следующая волна, и он медленно, переваливаясь с борта на борт и кряхтя шпангоутами, карабкался на нее.
Не знаю, как кто, а я, глядя на свирепствующий океан, еле сдерживаюсь, чтобы не заорать от восторга. Есть какая-то сладость, чувство превосходства в преодолении грозной и беспощадной, но дуроломной стихии. Не справиться ей со мной, с моим судном – слабо!
С судном не справиться, а со стаканом – в полный рост. Забыл закрепить его – и перешел стакан во множественное число – дребезги. Жаль. Не столько стакана, сколько себя, потому что пришлось ползать на карачках и собирать эти самые дребезги. От буфетчицы помощи не жди: на ногах она еле держится и столы к ужину накрывает, а вот личико у нее темно-зеленое, будто огурцами объелась.
На людей качка действует по-разному. Одним опорожняет желудки и напрочь отбивает аппетит и сон, у других вызывает жуткий голод и сонливость. Первым не позавидуешь, но они сами виноваты. Мой однокурсник Гена Жолобов, с которым я проходил первую практику, после пяти штормовых дней выполз на палубу, подставил выглянувшему из туч солнцу свое сизое лицо и прошептал бескровными губами: «Так вот джинсы даются...» Море быстро и просто проверяет, кто и зачем по нему шляется. Я отношусь к последним, поэтому в кают-компании набиваю брюхо до отказа и иду к себе отрабатывать дыхание в положение лежа. Койка с бортиками, не вывалишься. Покачиваешься в ней, как в люльке, которую толкает пьяный мужик, слушаешь плеск волн, захлестывающих иллюминатор, выходящий на главную палубу, – и такая благодатная, заботливая дрема осторожно укутывает тебя собой, пеленает руки и ноги, расслабляет каждый мускул, какою не всякая мать к грудному ребенку бывает. Если б еще черти не носили никого по гостям – так бы их в Роттердам через Попенгаген!
– Да! – отвечаю я на стук в дверь и с трудом выбираюсь из койки.
Любимцем чертей оказался боцман.
– Не помешал? – спрашивает он, хотя отлично видит, что еще как помешал.
– Да нет, – отвечаю я, вместо того чтобы послать боцмана к его покровителям. Есть люди, которые друзьями обходятся дороже, чем врагами. – Присаживайтесь.
– Я тут вам... не знаю, понравится ли... – немного смущаясь, произносит он и показывает коврик, наверное, тот самый, который плел во время моего визита.
– Ух ты! Вот это да! – искренне поражаюсь я, разглядывая подарок. На белом поле, окантованном черной бахромой, изображена красно-синяя роза ветров. – Ну, спасибо! Я его на переборку повешу, а потом домой заберу!
– Зачем на переборку? – скромно сказал боцман. – Это для ног, под дверь его...
– Ну да, такую красоту – и под дверь!
Боцман растаял. Вот уж не думал, что он слаб на похвалы. Впрочем, что старое, что малое... Воспользуемся этим и приберем боцмана к рукам.
– За такой подарок не знаю даже, как отблагодарить, – говорю я, решив уже, как буду благодарить. – Разве что...
Я достаю из рундука бутылку коньяка и две стопки.
– Нет-нет, я не пью, – отказывается боцман, но не упорно.
Пусть меня кто угодно и сколько угодно убеждает в противном, но я в жизни не поверю, что боцман старой школы не пьет и не матерится безбожно. Другое дело – не со всяким пьет и не при всех матерится.
– По чуть-чуть, – уговариваю я. – За такой подарок грех не выпить!
И боцман сдается. Все, дорогуши, теперь ты мой до гробовой доски!
Пока он держит бутылку и стопки, я смачиваю в умывальнике полотенце и стелю его на стол: на мокрой материи посуда не «бегает» при качке. На закуску достаю сухую колбасу, балык семги, шоколад и бутылку «Боржоми» – на любой вкус.
Боцман церемонно поднимает стопку, выпивает маленькими глотками, потом поглаживает седые усы (или губы вытирает?) и тогда только тянется за семгой. Руки у него хоть и с морщинистой, но чистой кожей – что значит всю жизнь на флоте! Недаром, видимо, долгожитель-рекордсмен – тоже моряк, швед, переживший семерых королей и лишь немного не дотянувший до двухсот лет.
После второй оказал мне боцман высочайшую честь:
– Называйте меня Степаныч и на ты.
– Неудобно как-то, все-таки вы в два с половиной раза старше меня, – вежливо отказываюсь я. А почему, собственно, неудобно?! Он первый боцман, к которому я, став штурманом, обращаюсь на вы. Кто он, а кто я?!
– Ничего, я привык, – разрешает боцман.
– Тогда и ты ко мне на ты, – разрешаю я. Не дай бог согласится – век не прощу!
– Нет, вы – старпом. Порядок должен быть.
Я с ним полностью согласен.
– Ну, на нашем судне порядок трудно навести, – говорю я и намекаю на капитана: – Рыба гниет с головы.
– Но чистят ее с хвоста, – добавляет боцман, давая понять, что капитан – даже Сергей Николаевич – как жена Цезаря.
– Говорят, помполит в прошлом рейсе немного подкрутил гайки, – опускаюсь я на ступеньку ниже по служебной лестнице.
На царском флоте помполитов не было, поэтому, наверное, боцман и не считает их командирами.
– Настырный был мужик и пакостный, царство ему небесное, – рука его дергается, будто хотел осенить себя крестным знамением, но вовремя сдержался. Наверняка верит в бога, перед рейсом ставит в церкви свечку Николаю-угоднику, покровителю моряков, и где-нибудь на дне рундука прячет его иконку, но шестьдесят пять лет советской власти научили прикидываться неверующим. Духовная мимикрия.
Наливаю по третьей, предлагаю традиционный тост:
– За тех, кто в море. И за помполита... – я не договариваю, что он теперь навечно в море.
– Что ж, моряку – морская могила, – сказал боцман.
Наверное, сам мечтает после смерти встать на вечный якорь где-нибудь посреди океана: столько-то градусов широты, столько-то градусов долготы, столько-то метров глубины – напишут в свидетельстве о смерти, которое отдадут родственникам. Бр-р-р!..
– Я когда узнал, что третий помощник его, – продолжает боцман, – не сразу поверил. Парень вроде неплохой, ершистый малость, – так молодежь сейчас вся такая. У меня внук от младшей дочери еще ершистей. Я ему слово, он мне десять...
– А почему не поверили? – перебил я.
– Не знаю... Не поверил – и все... А с другой стороны...
– Может, кого-то подозревали? – подталкиваю я.
– Брал грех на душу. – Он покачивает головой, точно согрешил только что.
– А кого?
– Какая теперь разница?
– А все-таки, – жму я.
– На начальника рации грешил, – сообщил боцман и, видимо, решив, что если начал говорить, так надо договаривать до конца, продолжает: – В начале рейса они крупно поцапались. Из-за чего – не знаю, когда подошел, они уже друг друга за шеи держали. Начальник очень сердитый был, не вмешайся я, придавил бы помполита, он ведь покабанистей: и по сложению, и по характеру.
