Александр Чернобровкин - Мера прощения
Есть у Володьки удивительная черта: каждый человек как бы проецировал на него свои недостатки. Скажи мне, кем ты считаешь Володю, и я скажу тебе, кто ты.
– Ну что, еще партийку распишем? – переменил я тему разговора. Спешить с расследованием незачем: никуда Маркони от меня не денется. – А то рано еще спать.
– Мы поэтому и позвали тебя. Только разыграемся, тут бац – третьему на вахту.
Ах, вот зачем! Обидно. Все-таки интересней сражаться с претендентом на роль Теневого Лидера. Ну ладно, потерпим ради друга.
17
В свою каюту вернулся в пятом часу утра и только начал раздеваться, как зазвонил телефон. Я поднял трубку.
– Старпом. – Привычка называться по должности настолько въедается, что и на берегу первый месяц отвечаю так на звонки, и подруги моей жены, пока не привыкли, обычно извинялись, говорили, что ошиблись номером, и перезванивали.
– Капитан просит подняться на мостик, – не без ехидства сообщил четвертый помощник.
У Мастера кончилась водка, поэтому он превратился во всеобщее наказание: ходит и нудит. Как ни странно, но капитаны-разгильдяи воспитывают самостоятельных штурманов в отличие от капитанов-перестраховщиков, которые сутками торчат на мостике. В начале старпомовской карьеры мне пришлось поработать с капитаном позапойнее Сергея Николаевича. Мне доводилось делать за него почти все, в том числе швартовать судно. Этому лучше научиться молодым, пока действуешь уверенно и смело, а потому – точно. А если первая самостоятельная швартовка падает на преклонные годы, то противно смотреть на такого капитана, как его колотит мандраж, как срывающимся голосом подаются бестолковые команды и во всем обвиняются помощники, или рулевой, или солнце, ослепившее только его, как, держась за сердце, плетется он после швартовки в свою каюту, где пачками глотает валидол или бутылками жрет водку. Подозреваю, что спивается большая часть капитанов не от скуки, а от страха. Сергей Николаевич относится именно к этой части, а пить ему сегодня нечего.
– Иду, – ответил я.
В ходовой рубке темно, лишь тускло светились аксиометр на рулевой колонке, тахометры на панели управления двигателями да от локатора, когда четвертый помощник отрывался от экрана, на подволоке появлялся бледно-зеленый овал. Капитан бегал с крыла на крыло, хотел, видимо, и сам глянуть на экран, но никак не решался отогнать четвертого помощника. Гусев безучастно стоял у рулевой колонки, готовый переключить с авто– на ручное управление, и медленно поворачивал голову, провожая взглядом Мастера. Такое впечатление, будто он охраняет рулевку и решает, не тянуть ли капитана за ногу, чтобы не подходил близко.
Я легким прикосновением к плечу заставляю четвертого помощника отойти от локатора, прижимаю лицо к резиновому тубусу, похожему на рупор, поставленный на экран. Тубус нужен, чтоб не мешал свет извне. Резина еще теплая и влажная, присасывается ко лбу, вискам и щекам – профессиональное потосмешение. На экране монотонно движется по кругу светящийся радиус и как бы наливает зеленым потускневшие пятнышки – буи, суда, берега. Малаккский пролив, выходим на траверз Сингапура. По всему экрану, будто мошки слетелись теплой летней ночью к горящей на веранде лампочке, отбиваются отметки маленьких суденышек, джонок. Обычно это деревянное корыто с парусом и навесом. Локатор берет их плохо. Вроде бы чисто у тебя по курсу, и вдруг прямо перед носом вспыхивает маленькая точка, и еле успеваешь увернуться от нее. Или не замечаешь и не успеваешь. И не слышишь: деревянная джонка – не препятствие для современного крупнотонажного судна, а шум двигателей обеспечивает вахтенному спокойную совесть.
Как-то шли мы здесь за американским супертанкером. На этих громадинах работают лихие ребята. Они ставят судно на авторулевой, а сами отправляются спать в каюту: плевать им на всякую деревянную шелупень. Пришлось нам подбирать «оплеванных». Случайно спасли их. Я был вторым помощником, нес дневную вахту, стоял у двери, ведущей на правое крыло. Что-то у меня забарахлила зажигалка, и я попросил у матроса спички. На лету не поймал их, а когда наклонился, увидел у борта обломок джонки, за который держались два человека. Потом оказалось, что людей трое: отец, сын и годовалая дочка, которая так вцепилась в длинные курчавые волосы папаши, что в оторванных от головы кулачках осталось по клоку. Мы предлагали туземцу выписку из судового журнала – документ для суда, но он отказался. Местные жители относятся к большим теплоходам так же, как мы к урагану – не повезло.
Сейчас мы идем средним ходом и отклоняемся вправо от рекомендованного курса. Неподвижный радиус на экране, обозначающий курс судна, проходит правее скопления маленьких точек – джонок. Мне это не нравится. И не только потому, что не люблю перестраховки, но еще из-за желания поскорее добраться до порта выгрузки. Я отрываюсь от экрана, замечаю, что Сергей Николаевич сонно клюет носом, и предлагаю:
– Идите спать.
– Здесь побуду, – обиженно, будто заставляю бодрствовать, отвечает он. – Трудный участок – мало ли что?
– Без вас не справимся? – поддеваю я.
– Ну... нет... я не потому... – оправдывается капитан.
Сказал бы честно, что не доверяет мне, что отвечать все равно ему, и тогда бы я заткнулся, забился в противоположный угол рубки и прокемарил тихонько. Но у Сергея Николаевича не хватает духу говорить правду. За что и будет сейчас наказан.
– Не беспокойтесь, справлюсь не хуже вас.
– Нет, ну все-таки...
– Сергей Николаевич, – обрывает Гусев, – иди отсюда на...
В бытность мою четвертым помощником один матрос – не помню уже фамилию – послал меня по этому адресу. Через секунду матрос валялся на палубе с расквашенным носом. С того дня даже капитан – жуткий матерщинник – ругал меня только цензурными словами. Люди обращаются с нами так, как мы им позволяем.
– Вот так вот! – Капитан отчаянно махнул рукой, издал звук, похожий на всхлип, и добавил, убегая с мостика: – Ну, я не знаю!
Я подождал пару минут и приказал Гусеву:
– Пошли помалу влево.
Неподвижный радиус на экране, размазываясь, напоминая раскрывающийся веер, как бы пополз влево. Когда он добрался до узкого, изломанного просвета в скоплении точек, я приказал:
– Так держать.
– Сто тридцать два, – доложил Гусев новый курс.
Я определил по локатору место судна, проложил новый курс на карте. Получалось, что на рекомендованный вернемся через час. Меня это не устраивало. Я подошел к машинному телеграфу и дал полный ход. У капитана в каюте стоят репитеры тахометров и гирокомпаса, знает об изменении курса и скорости, но, уверен, не хватит у него смелости вернуться на мостик и отменить мои приказы. Будет он стоять у иллюминатора и, трясясь от страха, ждать гулкий удар, который возвестит о гибели какой-нибудь джонки. Полез не на свое место – получи.
– Ставь на авторулевой, – говорю я матросу, – и иди на камбуз, сваргань чаек и что-нибудь к нему.
– Давно пора! – не скрывая радости, говорит Гусев и, как мне показалось, насмешливо смотрит на четвертого помощника: мол, видишь, старпом не боится оставаться ночью на мостике без матроса.
Четвертому помощнику не до него. Посмотрев на экран локатора, он понял, что я собираюсь сделать. Отвечать не ему, поэтому с интересом наблюдает за мной. Пусть наблюдает. Я покажу ему высший класс судовождения – ночной проход по локатору через скопление судов на полном ходу. Может, научится чему-нибудь. По крайней мере, одно – как избавляться от капитанской опеки – он уже усвоил. Если приходишь к капитану неопытным штурманом, то как бы много лет ни работал с ним, как бы хорошо ни владел мастерством, все равно, как сын для отца, будешь для него неоперившимся птенцом. До тех пор, пока не набьешь ему морду. В переносном, конечно, смысле. А можно и в прямом: быстрее дойдет.
– Стань около руля, – приказываю я.
Скорее всего, помощь четвертого помощника мне не потребуется, но у рулевой колонки он не будет меня отвлекать. Когда идешь по локатору, лучше не отрываться от экрана, чтобы не испугаться и не наломать дров. Это напоминает сказку, в которой герой должен пройти через кишащий чудовищами лес, и, если герой испугается и оглянется, его разорвут. На экране локатора все кажется неопасным, будто бы выдуманным. Светятся себе несколько точек, одни ближе, другие дальше от центра, где как бы нахожусь я. И вот я медленно пробираюсь между этими точками, приближаясь к некоторым почти вплотную. Если сейчас оторваться от тубуса и глянуть в иллюминатор, то совсем рядом, прямо у борта судна, увидишь ходовые огни и темный силуэт, тем более что море скрадывает расстояние. Но мне некогда оглядываться, я слежу за бледно-зелеными точками, наливающимися светом после каждого прохода через них подвижного радиуса и подползающих к центру или отползающих от него, оставляя за собой бледный шлейф на том месте, где были раньше. По тому, куда направлены шлейфы, я определяю, куда движутся джонки. Движение это относительное: я – центр экрана – считаюсь неподвижным, а все, что меня окружает, даже берега, движется. В уме мне приходится переводить его в истинное и соответственно маневрировать. Переводы надо делать быстро, иногда за доли секунды, и одновременно принимать решение о маневре. Неправильное решение – хана джонке. Утешаешься поговоркой наших кавказских шоферов: два-три человека задавил – с кем не бывает?!
