Ирина Мельникова - Агент сыскной полиции
— Резонно, резонно, — закивал головой Хворостьянов. — Я думаю, это очень просто выяснить. Что еще?
— Я хотел бы сам допросить Мозалевского, но не в сыскном отделении, где один вид кабинета пугает арестованных. Лучше будет, если его привезут ко мне домой.
— Я вполне с вами согласен, — с готовностью закивал головой Хворостьянов. — Когда это лучше сделать?
— Думаю, что не стоит откладывать в долгий ящик.
Часа через полтора я буду готов к допросу.
Через десять минут Тартищев покинул кабинет Хворостьянова и почти столкнулся на пороге со штаб-офицером полковником Лямпе. Придерживая шашку, жандарм попытался обойти его справа, но Тартищев произвел незаметный глазу маневр и перекрыл ему движение. Жандарм недовольно сморгнул и метнулся влево, но Тартищев и тут его опередил. Коренастый Лямпе от неожиданности боднул его головой в грудь и проворчал:
— Право слово, Федор Михайлович, какой вы огромный. На телеге не объедешь!
— Прошу прощения, Александр Георгиевич, — Тартищев галантно улыбнулся, — давеча одного из ваших филеров так же вот чуть-чуть не задавил. Вздумал, сукин сын, со мной в кошки-мышки играть.
— О чем это вы? — насторожился Лямпе. — Наверняка это кто-то из охранки. Они даже за мной иногда топают, мерзавцы.
— Нет, их филеров мы знаем. А ваши мало того что косяком ходят, так еще шпоры постоянно забывают снять. А вчера так вообще конфуз вышел. Топает за моим новым агентом офеня со всякой книжной ерундой на продажу, так мало что шпорами бренчит, так еще и шашку оставил. Торчит она у него из-под кафтана ровно на четверть. Хоть бы баб постеснялся, всякое ж подумать можно…
Лямпе побагровел, заловил открытым ртом воздух, затем справился с волнением.
— Вы бы лучше за своими присмотрели, Федор Михайлович! Ваше дело уголовщиной заниматься, а фон Дильмаца оставьте моему ведомству. В Вене подозревают, что это политическое дело, и скандал обещают нешуточный.
— Да разве суть в том, какое это дело, — улыбнулся Федор Михайлович, — и какое ведомство им будет заниматься, главное, что человека лишили жизни, и наш святейший долг общими усилиями уличить злоумышленника и добиться, чтобы его примерно наказали.
Лямпе скривился так, что жесткие усы встали по стойке «смирно», и процедил сквозь зубы:
— Смотрю, Федор Михайлович, вы изрядно насобачились в нужный момент нужными словами изъясняться! Вроде и придраться не к чему, только мне почему-то вас иногда пристрелить хочется.
— Вы это правильно подметили, Александр Георгиевич! Именно нужными словами и именно в нужный момент! А стрелять в меня не надо, все равно промахнетесь! — Тартищев расхохотался и дружески хлопнул Лямпе по плечу. — Давай лучше завтра по рыбным расстегаям постреляем прямой наводкой. Хворостьянов грозится в баню позвать, так там и проверим, кто на что горазд…
Лямпе покрутил головой и огорченно вздохнул:
— У меня завтра своя баня намечается. Из столицы прибывают австрийский консул и чиновник из нашего Министерства иностранных дел. Представляешь, какой мне крендель из ушей сделают? Две недели с Мозалевским бьемся, и ни с места!..
— Ну что ты, право! — Федор Михайлович сочувствующе развел руками. — Какие это сроки? На моей памяти молоденький гимназист, который ни за что ни про что пристрелил семь человек, пять месяцев держался…
— Ничего себе, успокоил! — сморщился, как от зубной боли, Лямпе. — Кто мне даст пять месяцев?
Мне уже завтра голову оторвут!
— И это не беда! У нас головы, как у той ящерицы хвост, имеют склонность вновь отрастать! — Тартищев кивнул штаб-офицеру и быстрым шагом вышел из приемной вице-губернатора.
Лямпе проводил его взглядом и приказал следовавшему за ним адъютанту:
— Узнай, кто из агентов переодевался офеней и вел наружное наблюдение за протеже Тартищева Поляковым, и вырви у этого идиота все, что без толку болтается, в том числе шпоры и шашку!..
Глава 9
— Итак, Николай Тимофеевич, присаживайтесь. — Тартищев жестом показал Мозалевскому на мягкое кресло, стоящее напротив. Тот криво усмехнулся и присел на самый краешек. Тартищев окинул его внимательным взглядом и приказал стражникам, сопровождавшим арестованного из тюрьмы, подождать за дверью. Затем сложил руки на груди, это был сигнал Алексею, пристроившемуся за оконной шторой, чтобы тот начал записывать разговор. — Мне не хочется строить нашу беседу в привычном русле. Я понимаю, вас достаточно долго запугивали, вам угрожали, в отдельные моменты применяли даже физическое насилие, но вы, Николай Тимофеевич, грамотный человек и должны понимать, что это убийство неординарное.
Убит иностранный путешественник. Об этом событии доложено государю. Представляете его гнев и тревогу за дальнейшее состояние отношений с Австро-Венгерской империей. Ведь это международный скандал, который может перерасти в военные действия.
— Мне до этого нет дела, — проронил Мозалевский, не отводя взгляд от пола. — Я не убивал Дильмаца. Я не отрицаю, что мы с Казначеевым проникли в его квартиру с преступными замыслами, даже взяли кое-что, но убивать не убивали. — Он поднял голову и посмотрел в глаза Тартищеву. — Почему вы не верите мне? Ведь я мог свалить всю вину за случившееся на Гурия, но я ведь не делаю этого, потому что мы оба не виноваты в этом преступлении.
— На одежде Казначеева не обнаружено следов крови, кроме той, что излилась из его головы. А вот на вашем сюртуке и жилете, а также деньгах, которые обнаружили у вас при обыске, следы крови имеются.
Зачем вам понадобилось пытать старика перед смертью? Надеялись поживиться чем-нибудь более существенным?
Мозалевский побледнел и вновь опустил глаза в пол. И Тартищев понял, что ничего от него не добьется.
— Ладно, не хотите говорить, не говорите. — Тартищев огорченно покачал головой. — Вы ведь письмоводителем у следователя работали, вроде и устав уголовного судопроизводства знаете, и процедуру дознания, но только одного не учли, сколько высокопоставленных лиц заинтересовано в скорейшем разрешении этого дела. И поэтому дозволено судить вас военным судом с применением военно-полевых законов. Вы понимаете, чем это пахнет?
Мозалевский побледнел еще больше и сделал движение, чтобы подняться на ноги. Но силы оставили его, и он как подкошенный свалился в кресло, прошептав едва слышно:
— Нет таких законов, чтобы за простое убийство судить военным судом!
— А вот тут вы сильно заблуждаетесь! Не забывайте, Мозалевский, — сказал сухо Тартищев, — что князь — иностранный подданный, известный в мире человек. К тому же Вена подозревает политическое убийство, а политические дела проходят по другому ведомству. Суд назначен на завтра, а сегодня уже идут приготовления на Конной площади для исполнения казни. Губернатор торопит, сами понимаете.
— Понимаю, лучше некуда, — изобразил тот улыбку, которая больше походила на оскал загнанного в угол зверя.
— На строительство виселицы уйдет целый день, поэтому есть еще возможность заменить военный суд на гражданский и отдалить его, если откроется, что убийство было совершено не из политических, а из корыстных целей.
— Я не убивал, — повторил упрямо Мозалевский, — но все-таки дайте время подумать.
— Подумайте, — пожал плечами Тартищев, — в моем присутствии и не больше четверти часа. — Он вынул брегет и положил его на столик рядом с собой. — Все, время пошло!..
Но уже через десять минут Мозалевский попросил:
— Велите подать водки или коньяку! Я расскажу все, как было, но только в том случае, если вы обещаете остановить распоряжение о военном суде!
— Вы слышали, чтобы Тартищев обманывал когда-нибудь? — справился Федор Михайлович и дал знак Алексею выйти из-за шторы. — Приготовься записывать. — И окинул Мозалевского строгим взглядом. — Но если вздумаете опять волынку тянуть!..
— Нет, я настроен решительно. — Мозалевский опрокинул в рот стопку водки, но закусывать не стал, лишь шумно втянул воздух сквозь ноздри. — Слушайте…
В воскресенье вечером накануне убийства Гурий Казначеев медленно прошелся несколько раз мимо дома фон Дильмаца и, заметив, что подъезд открыт, вернулся к Мозалевскому, который дожидался его на соседней улице у фруктового магазина.
— Все по-прежнему, дворник вызвал извозчика, значит, скоро отъедет…
— Как к вечерне зазвонят, подойду к дому, — предупредил Мозалевский Гурия, — смотри, чтобы камердинер тебя не засек…
— Не впервой, как-нибудь проскочу! — засмеялся Гурий, и они разошлись в разные стороны.
В подъезд Казначеев пробрался без особых хлопот и спрятался под лестницей, ведущей на второй этаж.
Вскоре князь уехал, камердинер, подготовив комнату, закрыл ее и оставил ключи на столике. Казначеев знал, что через некоторое время в квартире не останется никого, кроме кухонного мужика, который еще засветло заваливался спать в своей каморке.
