Михаил Литов - Первенец
Наконец дядя Феофан решил, что пытку следует прервать, и в той скороговорке, с которой он обратился к Мите и Кларе, я расслышал такие слова: теперь он нам все расскажет. Дяде Самсону разрешили подняться в кухню. На его окровавленное лицо невозможно было смотреть без содрогания. Что мог сказать этот несчастный кусок мяса, на котором, как мне представлялось, не осталось живого места? Чего они вообще добивались от него?
Полина, очнувшись, над тазиком смыла кровь с лица дяди, поливая себе из глиняного кувшина. Обтерла его распухшее лицо полотенцем. Руки ему так и не развязали. У него был вид загнанного животного, он тяжело дышал, но на своих мучителей, как ни странно, смотрел без всякой ненависти, скорее с глубоким и скорбным сожалением, как мы смотрим на тех, чьи заблуждения зашли слишком далеко.
- Ты скажешь? - строго спросил у него дядя Феофан. - Или намерен и дальше упираться?
- Он не понимает, о чем речь, не в состоянии понять, что здесь происходит... - сказал дядя Самсон, кивая на меня.
- А он непременно должен понимать?
- Думаю, что да, - ответил дядя Самсон убежденно.
Дядя Феофан с изумлением уставился на меня, как если факт моего присутствия только теперь открылся ему и он тотчас заподозрил в нем какой-то глубоко скрытый смысл.
- Хорошо, - решил он, - расскажи ему.
Я вытянул шею, чтобы создать особую внимательность к дядиным разъяснениям и не пропустить из них ни буквы.
- Они хотят, - сказал он, кивая теперь на наших бесноватых родичей, чтобы я отдал им вещий череп.
Все посмотрели на меня, ожидая, какие выводы я сделаю из услышанного. Мне пришлось ответить как можно убедительнее.
- Я не очень-то верю в существование этого дурацкого черепа, но если он все-таки существует, так отдай его им, дядя.
- Ты так считаешь? - задумчиво спросил он.
- Могу ли я считать иначе? Ведь они все равно не оставят тебя в покое, будут бить тебя, держать в подвале, издеваться над тобой... Теперь-то мы видим, что это за люди, - заключил я и обвел присутствующих осуждающим взглядом.
- Так-то оно так, - подхватил дядя Самсон, почти соглашаясь, но еще полный сомнений, - ты верно рассудил. Но этот череп, он опасен, владеть им невозможно... Взять его в руки - все равно что открыть ящик Пандоры. Бед не оберешься... Такое мое мнение.
- Оставь свое мнение при себе! - взвизгнул дядя Феофан. - Тебе мнение, нам - череп! И мы без тебя разберемся, насколько он опасен!
- Не пудри нам мозги, дядя! - поддержал отца Митя.
Клара тоже не осталась в стороне от этой дикой, разнузданной критики, которой подверглась разумная осторожность дяди Самсона:
- Нашел дураков! Так мы и поверили тебе! Рассказывай свои сказки другим! Отдавай череп, а уж мы найдем на него управу!
- Отдай им этот проклятый череп, дядя, - сказал я, - пусть подавятся им.
Лишь тупой фанатик продолжал бы упорствовать в подобной обстановке, а дядя Самсон был широким и свободомыслящим человеком. Не понимаю только, почему он не отдал пресловутый череп по первому требованию и довел дело до избиений и ямы. Со стороны могло представиться, что моя подсказка надоумила его сдаться, а в противном случае сидеть бы ему и дальше в сырости и мраке. Но у меня на счет происходящего были свои соображения.
Как бы то ни было, дядя Самсон сказал, что попытается передать череп этим глупцам, вздумавшим навлечь на себя небывалые беды, и велел развязать ему руки. Когда это было исполнено, мы расселись в большой комнате вокруг стола. Довольно странная подобралась компания. Дядя Феофан и Митя были в полосатых пижамах, а Полина и Клара в розовых ночных рубашках с какими-то лямками, бантиками и намеками на кружева. У давно не чищенного дяди Самсона нос смахивал на подгнившую грушу. Он встал и, подняв руку, призвал всех к вниманию.
- Последний раз предупреждаю... - начал было этот серьезный, не желающий совершать ошибок человек.
Но нетерпеливая Клара прервала его:
- Хватит болтать, приступай к делу, дядя!
Дядя Самсон потребовал поставить на середину стола большую свечу, а свет выключить. Когда ее пламя таинственно и жутковато озарило наши лица, он сел, скрестил на столе руки и на миг уронил на них голову, как бы предавшись порыву отчаяния. Я на его месте поступил бы, пожалуй, так же, ведь положение у него было незавидное. Но вот он стряхнул с себя оцепенение и печаль, выпрямился на стуле и принялся колдовать.
Он взывал к бесам, называя их по именам, звал на помощь разных демонов, а возможно, что и самого князя тьмы. Выглядело его волхвование внушительно и устрашающе, но я думаю, что он, оттягивая роковую минуту, просто выпихивал из глотки набор бессмысленных фраз и даже выдумывал на ходу слова, лишенные всякого содержания. Я с любопытством ждал развязки, почти уверенный, что ничем дело кончиться не может. В таком случае безумцы снова возьмутся за дядю Самсона, станут пинать его и таскать за волосы. И это будет повторением уже пройденного, а в этом мире, сдается мне, повторения не жаловали.
Голос дяди Самсона понизился до шепота, и к нему внезапно примешалось какое-то беспрерывное тонкое и противное гудение. Обежав взглядом присутствующих, я понял, что его издает Митя, на лице которого вздулись вены и гуляла судорога, поднимая волну за волной. Он был первым, кому зло, к которому он с таким безрасудством устремился, вышло боком, и, похоже, малый ужасно страдал. Собственно, тот звук, который заставил нас сосредоточить внимание на Мите, по внутреннему замаху был настоящим криком боли, нечеловеческим воплем, но некая сила мешала ему развернуться в полной мере и получалось всего лишь ничтожное гудение.
- Что, мой мальчик? Что с тобой происходит? - встревожился дядя Феофан, нагибаясь над столом, чтобы получше рассмотреть сидевшего напротив сына.
А наш волхв, увлекшись, остановился далеко не сразу. Готов предположить, что он впал в своего рода экстаз. И лишь когда Полина толкнула его локтем в бок и велела умолкнуть, он прервал свои заклинания. Но было уже поздно. И без того длинный и острый нос Мити вытянулся иглой и с хрустальным звоном рассыпался, а затем по всей его голове, переживавшей нечто подобное страшному землетрясению, извилисто побежали трещины и стала с отвратительным шуршанием лопаться кожа.
Мы застыли, потрясенные этим зрелищем. И в наступившей мертвой тишине на плечах того, что еще могло более или менее достоверно считаться Митей, образовался тускло поблескивающий в скудном освещении комнаты лошадиный череп. Я бы сказал, что он утвердился, именно так, бойко и прочно. Но мы еще помнили, что сидело на тех плечах минуту назад, и этого было достаточно, чтобы право черепа на существование в том виде, в каком он пожелал заявить это право, внушило нам определенные сомнения. Вот только рассуждать на эту тему было уже некогда.
Не успели мы и глазом моргнуть, как лавина змей хлынула из глазниц и как бы смеющейся пасти черепа. Черные и стремительные, они в мгновение ока заполонили комнату, сплетая грандиозные и чудовищные узоры на человеческих телах. Дядя Феофан сражался с ними, как Лаокоон. Под взметнувшимися бровями Клары глаза были как два прозрачных пузыря, неистово толкавших друг друга, и она криком пыталась выпихнуть проникшую ей в рот живую, вилявшую хвостом ленту. Дядя Самсон, судорожно подпрыгивая и сжимая руками голову, устремился к окну, а между его ногами свисала черная постоянно менявшая очертания гроздь. Вне себя от ужаса я бросился к двери по живому мягкому ковру. Я смахнул с плеча гадюку. На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. У нее были глаза нищенки с пустынного церковного дворика.
Белесый туман, в котором играли земля и лунный свет, принял меня. Его едва уловимые перемещения навевали покой. Я бежал и бежал, углубляясь в лес, громады которого все теснее обступали меня. Лес был уже и сверху, верхушки сосен доставали до луны, и здесь ей было не до игр. Отступив и уменьшившись, она смотрела на меня с невыразимой печалью, словно потеряв во мне верного спутника. Если бы так! С луной шутки плохи. Но ее свет помогал мне различать дорогу. Я быстро шел по широкой тропе и знал, что удаляюсь от пути, который привел бы меня в городок и на автобусную станцию. Но прежде всего я хотел подальше уйти от дома, где ночной кошмар слишком уж явственно заполнился гибкой и яростной плотью змей.
Услышав за спиной шаги и тяжелое дыхание, я спрятался за дерево. На дороге появилась фигурка в розовой рубашке, я узнал ее, это была Полина.
- Полина, - позвал я. - Ты жива! Ты спаслась!
Я констатировал факт, не задумываясь, насколько он действителен. С возгласом радости сестра подбежала ко мне, и я прикоснулся к ней. Просто сунул палец в ее живое человеческое тепло, чтобы поверить, что я не одинок в этом лесу, где можно было только заблудиться.
- Что это было? - восклицала Полина. - Как такое могло случиться? Они все погибли?
Уткнувшись лицом в мое плечо, она плакала. Ее крепко сбитое тело сотрясалось от рыданий. Я отстранил ее и окинул изучающим взглядом, соизмеряя ее готовность к испытаниям с тем, что уготовили нам ночь и лес.
