Михаил Литов - Первенец
Можно было подумать, что она не хочет простить мне мое молчание, мое внезапное благодушие, мое желание выпить водки, забыв о всех оскорблениях, каким я подвергся. Это было невыносимо! Я сжался. Я отвел глаза, несмелый и жалкий. И самообладание вернулось ко мне, я снова был господином положения, который не дает спуску никаким обидчикам. Я поднял вопрос. Дядя с удивлением уставился на меня, поскольку только видел мой поднятый вверх палец, но не слышал слов, хотя я уже горячо, страстно говорил. Его глухота объяснялась количеством выпитой водки, и Митя с Кларой смеялись оттого, что их отец, отгородившись от суетного мира, не желает вникать в мои ничтожные, на их взгляд, проблемы. Наконец до старика дошло, что я рассказываю о его дочери, которая наехала на меня на велосипеде, о его сыне, который стоял и нагло усмехался, видя меня поверженным на землю. Я уже не мог остановиться. Я перешел к подробным описаниям своих блужданий по городку, где цветочник, продавщица, грузчики, все как один, покушались на мою жизнь. Но тут старик прервал меня.
- А чего же ты ожидал, Нестор? Неужели ты думал, что здесь тебя встретят с распростертыми объятиями? Это по меньше мере странно... Я считал тебя более дальновидным, куда как трезво мыслящим. Прости, но такое впечатление, будто ты с луны свалился. Совсем не улавливаешь дух времени. Фантазер! А время фантазеров прошло. Вышло время всяких сочинителей, их тут и теперь ой как не любят! И коль ты не понял это своевременно, тебе пришлось испытать эту нелюбовь на собственной шкуре. Благодари Бога, что ты еще легко отделался.
Дядя Феофан, довольный своей речью, усмехнулся и перевел взгляд на Клару. Он просто обожал малышку, и ему доставляла удовольствие мысль, что я выступил в роли курицы, угодившей под колеса ее велосипеда.
- Какое сегодня число? - спросил я сухо.
- А ты не знаешь?
- Нет.
- Двадцать восьмое.
- Ну, я примерно так и думал...
Однако Клара не согласилась с отцом.
- Двадцать девятое, - сказала она.
Они заспорили. Митя назвал тридцатое, и это только подлило масла в огонь, спор разгорелся жаркий. Полина участия в нем не принимала, а мой интерес к числам, которые громко и сердито выкрикивали спорящие, быстро угас. За двадцать седьмое никто из них не высказался.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Я ворочался в своем закутке без сна. Их спор укрепил меня в мысли, что день, который им так хотелось пронумеровать, на самом деле вообще не учтен календарем. Это, в свою очередь, наводило на сомнения в реальности моей встречи с семейством дяди Феофана. Не исключено, что подлинный дядя Феофан находится сейчас далеко отсюда, а не храпит за тонкой перегородкой. Но высказывать эти сомнения вслух и тем более предъявлять какие-либо претензии на этот счет я был не вправе, пока не представил неопровержимые доказательства собственной подлинности.
Приходилось жить в обстоятельствах, которые, при всех оговорках, выглядели как наличные. И потому гораздо больше, чем возможные доказательства их иллюзорности, меня занимал вопрос, куда уехал дядя Самсон и с какой стати его брат с детьми поселился в этом доме. Дядя Феофан явно избегал разговоров на эту тему, и в результате картина складывалась какая-то зыбкая и подозрительная. Кстати сказать, мои дядья никогда не были особенно дружны между собой, и уклончивое разъяснение дяди Феофана, что он-де переселился из своего прекрасного дома сюда только потому, что дядя Самсон куда-то уехал, производило впечатление сознательной лжи.
Мне послышался звук, похожий на стон. Потом еще раз. Я встал, вышел из своего закутка в большую комнату, где они все спали, и остановился, прислушиваясь. Было что-то жуткое в том мертвенном лунном свете, который заливал дом. Я различал кровати и на них очертания погруженных в сон тел моих родичей. Пол скрипел под моими ногами, но никто из них не проснулся. Хотел бы я заглянуть в их сны.
Видимо, мыши скреблись в подполье. Звуки доносились из кухни, и в них мое чуткое ухо уже не улавливало ничего похожего на стон раненого или обиженного человека. Мне надоело без сна вертеться на кровати, и я, пройдя в кухню, сел за стол. Окно было как тонкая блестящая пластинка, непостижимым образом сдерживающая бесконечный разлив лунного тумана. От нечего делать я уставился на близкий лес, который был лишь маленькой тенью в этом тумане.
Я сидел в одних трусах у окна, шевелил пальцами босых ног, убегая от прохлады пола, и думал о Полине. До чего же хорошо было бы, когда б она пришла сейчас сюда и мы могли бы потолковать по душам. Она всегда нравилась мне. Но страх, что я, почти голый, маленький и блестящий, как осколок стекла в лунном свете, не покажусь ей завидным собеседником, погнал меня назад в постель.
Едва я лег, из кухни снова донеслись звуки. И снова они были похожи на частые мучительные стоны. А может быть, на сдавленное, полузадушенное мычание. Их происхождение представлялось мне все более загадочным, и эту загадку мне, не столько бесстрашному, сколько любознательному, необходимо было разрешить. Одевшись, я пошел в кухню.
Она соединялась с большой комнатой не закрывавшимся проходом, и я не стал включать там свет, это могло разбудить остальных, а я им не доверял. Даже Полине. Тот, кто испускал звуки, не доверял тоже: едва я входил в кухню, они прекращались, а как только удалялся от нее, неизвестный опять брался за свое. Он полагал, что я - один из них. В подполье кто-то был. Я поднял люк и заглянул в яму, задуманную строителями дома как хранилище картошки. В ее сырой темноте что-то смутно шевелилось.
Мне стало не по себе, но именно нарастающая тревога подстегнула мое упорство, и уже ничто не заставило бы меня бросить расследование. Откинув всякие предосторожности, я включил свет и вновь склонился над дырой. Я увидел дядю Самсона, он лежал на дне ямы связанный и с кляпом во рту и смотрел на меня безумно вытаращенными глазами. Это его мычание разносилось по спящему дому. Это он метался в путах и плакал от бессильной ярости.
Я спрыгнул вниз и первым делом освободил дядин рот от тряпки, которой его заткнули. Его губы судорожно запрыгали, мелькнул и красный язык, он пытался заговорить, но лишь нечленораздельные звуки вырвались из глотки. Вдруг в свет, падавший сверху, закрались какие-то тени, и, подняв лицо, я увидел свесившиеся над люком головы наших родственников.
- Этого следовало ожидать, - сказал дядя Феофан. - Шила в мешке не утаишь. А теперь, Нестор, развяжи своему драгоценному дяде ноги, а руки оставь связанными. И поднимайся к нам.
Все это было произнесено вполне благодушным тоном. Но по тому, как они поступили с дядей Самсоном, я теперь видел, на что способны эти люди, и хотя они еще не объявили меня своим врагом, я понимал, что и надо мной нависла страшная опасность. Но я вынужден был беспрекословно повиноваться им. Я был в их власти. Не оставаться же в яме! Они либо силой вытащат меня из нее и накажут за непослушание, либо запрут меня там вместе с дядей Самсоном. На ватных ногах я поднялся по деревянным ступенькам наверх и остановился посреди кухни, ловя взгляд Полины, на которую только и была вся моя надежда. Она же стояла в проеме двери и смотрела на меня, так что ловить ее взгляд не было особой необходимости. Так могло показаться. Но в действительности она смотрела на меня как в пустоту. В эту минуту она увиделась мне еще большим лунатиком, чем был я сам.
- А теперь ты, Самсон, - насмешливым и злым шептанием бросил в яму новый приказ дядя Феофан, - не торопясь и не раздумывая явись нам во всей своей красе.
Я отвернулся от бездушной статуи, в которую превратилась Полина, и вместе с главным заводчиком зла, какими предстал теперь мне дядя Феофан, а также Кларой и Митей склонился над ямой, откуда начал свое мученическое восхождение дядя Самсон. Едва его большая взлохмаченная голова с застрявшими в волосах комьями грязи и пучками соломы выросла над полом, Клара со всего маху ударила его ногой в лицо. Дядя Самсон охнул, его голова, отскочив, ударилась затылком о противоположный край люка, а затем он с протяжным воем повалился на дно ямы, где провел, подозреваю, не один день и не одну ночь.
- Нет! - крикнул я. - Вы не должны так делать!
Дядя Феофан атлетически оттеснил меня в угол кухни и злобно заорал мне в лицо:
- Заткнись! Не лезь не в свое дело, или мы оторвем тебе голову.
Я выставил руки в успокоительном жесте, одновременно означавшем и мою капитуляцию. Дяде Самсону снова велели подниматься. Теперь ударил его Митя. Это повторилось не один раз, они по очереди сбрасывали его назад в яму, и мученик уже не выл, потеряв голос. Он просто шлепался на земляной пол, как тряпичная кукла. Дядя Феофан надрывал животик, глядя на это зрелище, а Полина продолжала спать на пороге кухне.
Наконец дядя Феофан решил, что пытку следует прервать, и в той скороговорке, с которой он обратился к Мите и Кларе, я расслышал такие слова: теперь он нам все расскажет. Дяде Самсону разрешили подняться в кухню. На его окровавленное лицо невозможно было смотреть без содрогания. Что мог сказать этот несчастный кусок мяса, на котором, как мне представлялось, не осталось живого места? Чего они вообще добивались от него?
