Михаил Литов - Первенец
- Нестор! рад тебя видеть!
Перед людьми подобной комплекции я иногда чувствую себя каким-то вечным студентом, почти что недорослем. Дядя обнял меня, прижал свою колючую щеку к моей, похлопал меня по спине. Я не виделся с ним уже много лет.
- А где дядя Самсон?
- Уехал, уехал... - как-то неопределенно отозвался дядя Феофан и задумчиво побарабанил толстыми пальцами по столу. - Уехал, а нам разрешил пока пожить в его доме... Поживи и ты с нами, Нестор.
Круглые лица Полины и Клары сверкали молодостью, как только что вычищенные чайники. Кларе было, пожалуй, не больше восемнадцати, а Полине едва перевалило за двадцать. Великолепная грудь у малышки, подумал я, почему-то объединяя их в одно целое.
Они отнюдь не бросились мне на шею и уж тем более не расцеловали, они всего лишь, нимало не взволнованные, подступили на довольно близкое расстояние и принялись рассматривать меня так, как рассматривают женщины принесенные им для показа вещицы, в добром качестве которых они сомневаются. Дядя Феофан, напомнив, что я родственник, "свой", и дичиться меня не следует, велел им вести себя раскованнее. И его слова сейчас же возымели действие. Митя, неслышно подкравшись сзади, ощутимо пнул меня в зад. Но я столько вытерпел за день, что уже не придавал значения подобным мелочам.
- Все понемногу уходят в мир иной... - Дядя Феофан горестно вздохнул. - Ты помнишь свою тетку? Тетю Домну? Это была моя жена. Я тебе кое-что напомню. На вид ей можно было дать все сто, и это до смешного мало подстраивалось под такого крепенького старичка, как я. А как ты объяснишь тот удивительный факт, что у старой перечницы были столь молоденькие дочери и вот этот замечательный юноша сын? Она полулежала в кресле-качалке и даже не могла подняться мне навстречу, но всегда требовала... ну, этакими слабыми жестами... чтобы я подошел и добросовестно исполнил свою супружеские обязанности. Конечно, возраст заставлял ее понимать их несколько иначе, чем это в заводе у молодых супругов. Короче говоря, она требовала, чтобы я целовал ее в лоб и гладил по головке. Она была похожа на черепаху, выставившую из-под панцыря отвратительную головку, и это обстоятельство продолжительное время обескураживало меня не меньше, чем если бы из ее пасти вырывались языки пламени. Но я пересиливал себя, целовал ее и гладил. Она умерла, Нестор, умерла, и мы безутешно оплакиваем ее...
Я попытался отвлечь дядю от этих несвоевременных воспоминаний и направить к вещам, в гораздо большей степени занимавшим меня:
- Все-таки интересно, куда же уехал дядя Самсон? Хотелось бы знать...
Дядя Феофан заявил, что мне следует отдохнуть с дороги. Клара повела меня в комнатку, которую они отвели мне. Эта девушка, гибко орудуя телом, подошла к кровати, откинула одеяло, взбила подушки и смахнула несуществующую пыль с простыни. Она проходила так близко, что я дышал ею. Она поражала изумительной грацией, тем более изумительной, что еще совсем недавно она была, кажется, сущим подростком.
Пока готовила постель, она ни разу не улыбнулась мне, не сказала ни одного лишнего слова; лишь когда, пожелав мне спокойного сна, она уже почти скрылась за дверью, я внезапно услышал какую-то начинающуюся в ее груди речь, весьма странную, и она даже вернулась, с безмятежной строгостью посмотрела мне в глаза и закончила начатое еще за дверью:
- ... предупредить, чтобы ты не волновался, если произойдет что-нибудь необыкновенное, необъяснимое...
- Что же может произойти, Клара? - усмехнулся я.
- Никогда не знаешь, чего ждать от такого человека, как дядя Самсон.
- Но дядя Самсон уехал.
- Это так, но он оставил множество незавершенных дел... вообще особый след... Знаешь, есть вещи, от которых трудно укрыться даже под крышей такого дома, как этот. Ты надежно укрылся? - добавила она вдруг вопросительно, с улыбкой, странным светом озарившим ее лицо.
Я не успел ни спросить у нее ничего, ни ответить ей, потому что она резко повернулась и вышла, оставив меня в сильном замешательстве. Я улегся в тревожном ожидании опасных или, возможно, каких-то двусмысленных событий. Но все было тихо, и я уснул.
Проснувшись вечером, я выглянул в окно и увидел гуляющего в саду Митю. Мне пришло в голову расспросить его о дяде Самсоне, поскольку то, что говорил об его отъезде дядя Феофан, звучало неубедительно. Я вышел на крыльцо, и Митя с радостным удивлением, широкой улыбкой обозначившимся на его физиономии славного простака, подбежал ко мне. Но не успел я раскрыть рот, как он попросил меня рассказать "что-нибудь значительное, незабываемое и просто выдающееся из жизни нынешних сочинителей".
Я был польщен. Путь в литературу труден, карьера сочинителя не совершается сама собой. Все это весьма пространно я поведал Мите, положив руку ему на плечо. Я несколько увлекся. Готов дать руку на отсечение, что сначала Митя слушал меня в полном восхищении, сознавая счастье быть отмеченным моим вниманием. И я пропустил момент, когда что-то изменилось в его поведении. Но, внезапно очнувшись, я прочитал насмешку в его глазах и вдруг уяснил, что предо мной стоит совершенно наглый субъект, отъявленный негодяй, продувная бестия. Даже удивительно, что люди в таком раннем возрасте способны быть такими развращенными, циничными, подлыми. Он стоял, заложив руки за спину, и откровенно насмехался надо мной, он наслаждался моей речью лишь в том смысле, что считал ее речью круглого дурака.
Я, сжав кулаки, перешел в наступление, намереваясь знатно наказать зарвавшегося юнца. И у меня было стопроцентные шансы одолеть Митю. Его мускулатура не выдерживала критики, тогда как я обладал неплохой реакцией, определенной маневренностью, умел нанести рассчитанные и, стало быть, точный удар. Немаловажно и то, что я был в ярости, вне себя. В общем, я достиг бы цели, если бы не Клара... она неожиданно вылетела на велосипеде из-за угла и бешено понеслась прямо на меня.
Я попытался отскочить в сторону, ибо приходилось рассчитывать лишь на собственную ловкость, равно как не приходилось сомневаться, что Клара именно и задумала наехать на меня. Мне удалось уклониться от колеса, ослепляюще сверкавшего спицами, но колено подлой сестрицы, ее бок и плечо все же нанесли мне чувствительные удары. Я упал на траву. Падал я, кажется, как-то особенно обреченно и трагически. К счастью, все обошлось более или менее благополучно, я даже сумел подняться без посторонней помощи.
Но крик я уже не мог удержать, он рвался наружу, и я выпустил его, и он всколыхнул между нами такую волну, что Клара и Митя вытаращились на меня в неподдельном изумлении. Я выкрикивал: "с меня довольно!", "я этого так не оставлю!", - а они стояли, раскрыв рты, потрясенные тем, что я оказался столь впечатлительным. В оправдание себе Клара заметила, что ее безудержная страсть к быстрой езде давно уже должна была привести к печальным последствиям и благо еще, что наехала она не на чужого человека, а на своего, известного писателя, ее брата, который, конечно же, не станет поднимать шум из-за такого пустяка. Митя только посмеивался. Ей-богу, эта маленькая чертовка Клара улыбалась с таким видом, словно то, что своей коленкой она едва не выбила мне зубы, должно было чрезвычайно ободрить меня.
Дядя Феофан высунулся в окно и позвал нас ужинать. Я решил придать разбирательству происшествия в саду более официальный, так сказать, характер, а за ужином было как раз впору поставить ребром вопрос об отношении ко мне со стороны некоторых родственников. Полина уже сидела за столом, ожидая нас. Она была чудо как хороша собой. Какая-то напряженная дума не то чтобы тяготила ее, не то чтобы омрачала ее лицо, а придавала всему ее облику выражение серьезности и даже некоторого глубокомыслия. Может быть, она была единственным серьезным человеком в семейке дяди Феофана. От нее исходила теплота, веяло человечностью, по которой я имел все основания уже соскучиться.
Дядя Феофан предложил мне водки. Я не без резкости отмел это предложение и начал задуманную речь, но дядя знаком велел мне помолчать. Ведь он уже поднес к губам рюмку с водкой, и нечего было говорить ему под руку. Я сосредоточился на еде, а насытившись, удовлетворенно развалился на стуле, попивая кофе и дымя сигаретой. Добрая еда была куда как выше глупых проделок Мити и Клары.
Дядя после нескольких рюмок и обильной закуски впал в благодушие, его рубаха расстегнулась, и наружу вывалилось объемистое волосатое брюхо. Разве человеку в таком состоянии взбредет на ум давить кого-либо велосипедом, гоняться за кем-нибудь в лабиринте из пустых ящиков? Я подумал: а не выпить ли в самом деле водки?
Моя рука потянулась к бутылке, как вдруг я поймал на себе пристальный взгляд Полины. Этот взгляд сразу встревожил меня. Он смущал, я словно окунулся в бездонную глубину, но, главное, мне ясно указывалось, что я дал промашку. Вот только какую? Я не понимал. И это было самое скверное: поддаться чувству вины и не знать, в чем твоя вина состоит.
