Олег Игнатьев - Самый длинный месяц
Вопрос, как подножка бегущему в темноте… Сразу оказываешься поверженным, шмякнувшимся со всего маху о землю.
— Нет, конечно, — не стал кривить душой Климов и, глядя, как ловко управляется на кухне Иннокентий Саввович, подумал, что если одинокий мужчина умеет поддерживать в своем жилище безупречный порядок, женщина, решившаяся выйти за него замуж, очень рискует: умение вести хозяйство может стать серьезной помехой для совместной жизни.
— Вот видите, — вытирая руки полотенцем, с каким-то внутренним подъемом сказал Озадовский, — не всегда. И я чрезвычайно признателен вам за откровенность. Тайное имеет право на существование, но при одном условии…
— Что оно не будет предано огласке.
— Совершенно верно! — воскликнул он, обрадованный тем, что собеседник его отлично понимает. — Если выполняется это условие. Но я, в свою очередь, тоже поделюсь с вами секретом. Вернемтесь-ка в библиотеку.
Усевшись в кресло напротив Климова, он выбил трубку в массивную пепельницу, сделанную из панциря диковинного краба, и, захватив щепотку табака, закинул ногу на ногу.
Климов отметил про себя, что курил хозяин дома часто, если не сказать, непрерывно.
— Итак, о наших с вами тайнах, — понюхал табак Озадовский и стал набивать трубку. — О профессиональных секретах. Так вот. Если кто и боится проявления нормальных человеческих желаний и наклонностей, так это психиатры. Да, да! Не смотрите на меня, пожалуйста, как на провокатора. Всеми доступными нам способами мы стараемся эти желания загнать поглубже внутрь, сломать, отшлифовать, чтобы вместо краеугольных камней личности живые волны мира перекатывали с боку на бок простые голыши. Обыкновенные береговые камни.
— Круглые и гладкие, точно булыжники?
Это уже было настоящим откровением.
— Вы удивлены?
— Признаться, да.
— Я сам немало удивлен и огорчен своим открытием. Но жизнь прошла, а перед ликом вечности лукавить грех. Ведь чем мы занимаемся? Толкованием поступков, мыслей, настроений, а толкования всегда превратны, однозначна лишь истина. И заключается она в конкретном человеке, даже если это преступник, то бишь фигура защиты, как мы условились его именовать.
Климову польстило такое уточнение. Получалось так, что в их «ученом» споре он одержал победу. Хоть маленькую, но…
— Иннокентий Саввович…
— Я слушаю.
— Вы не могли бы, в двух словах, пересказать сюжет украденной у вас книги?
— «Магии и медицины»?
— Да. Почему ее искала инквизиция?
Озадовский на какое-то мгновение задумался, потом зажал трубку в зубах, потянулся за спичечным коробком. Взяв его со стола, достал спичку, чиркнул. Держа ее на весу и глядя на колеблющийся язычок пламени, ответил:
— У книги не может быть только один сюжет. Так не бывает.
Климов смутился.
— Может, я коряво выразился…
— Ничего, я это к слову.
Прикуривая, Озадовский смежил веки, и стало видно, как дрожат его ресницы. Глубоко и жадно затянувшись, он выдохнул дым и откинулся в кресле.
Возникла небольшая пауза.
Климов заметил за ним привычку дожигать спичку до конца и в тот момент, когда он перехватил ее за сгоревшую, истонченно-скрученнуто часть, изменил вопрос:
— Я хочу понять, кому она нужна сейчас? Ведь эта книга…
— Вы хотите сказать, книга прошлого?
— Да.
Черный, догоревший остов спички был опущен в пепельницу.
Озадовский улыбнулся.
— Не страшитесь власти прошлого, каким бы оно ни было, оно вас не обманет, чего нельзя сказать о будущем. А книга… На чей-то взгляд, она ничто иное, как средневековые поверья, ужасы и бредни, а при внимательном прочтении становится понятно, что ужас наш проистекает целиком из неизвестности.
— В каком смысле?
— Мы просто не осведомлены о жизни вообще.
— В масштабе вселенной?
— Если хотите, так. У нас до сих пор нет критериев, согласно которым можно отделить живую природу от мертвой.
— То есть, ни идеалисты…
— …Ни материалисты истины не знают. А эта книга, — Озадовский вынул изо рта дымящуюся трубку и, наклонившись вперед, в упор посмотрел на Климова, — дает ключ к распознанию живой природы, а применительно к людскому бытию, содержит тайны психогнозии…
— А что это такое?
— Особенные знания, благодаря которым используется психика другого человека.
— В своих целях?
— Да.
Сказано это было с такой гипнотической силой, что Климова пробрал холодный трепет. И почему-то страшно потянуло оглянуться. Он еле справился с этим желанием. С этим своим… Своим? А может быть, как раз наоборот? «И что я потеряю, если оглянусь?» — Мысли его стали путаться, тесниться, ускользать. — «Возьму и оглянусь. Что здесь такого? Мало ли причин… Не все ведь поддается точному определению.»
От внутренней борьбы у него пот холодный потек меж лопаток. Чушь какая-то!
И чья-то властная настойчивая сила повернула его голову назад.
Стены, отделявшие библиотеку от кухни, исчезли, их не было, да и кухни в ее обычном понимании не существовало… В воздухе висели чашки с торчащими в них мельхиоровыми ложечками, сахарница, блюдце с сервелатом… Красивый букет хризантем в хрустальной вазе. Цветы крупные, просто огромные, неизъяснимо чудные… Хотелось их прижать к лицу… А за ними, во дворе кооперативного дома злобно орали, взмахивая крыльями и наскакивая друг на дружку, береговые чайки, собиравшиеся по утрам возле мусорных ящиков. Дождь перестал. В лужах сверкало солнце, и растленно-хамские глаза ангорской кошки, сидевшей на лавочке возле подъезда, презрительно сощурились при виде Климова. Это уже слишком! Он резко наклонился, и та, мяукнув, спрыгнула на землю. Видит Бог, сделала она — а может, это кот? — тогда сделал он это с какой-то гнусной сутенерской ухмылочкой… Климов заозирался: какое утро? Откуда солнце? Уже, наверное, полдень… Что с ним происходит? Ничего… Он должен ехать в психбольницу… Это бзик, заскок… Не выспался как следует. Банальнейшее переутомление…
«Кто много видит, тех стремятся ослепить».
Чей это голос?
Климов яростно потер виски.
— Очнулись?
Хозяин дома сидел в той же позе, держа дымящуюся трубку в руке и подавшись вперед, но участливый тон вопроса не мог скрыть торжествующей окраски голоса, словно профессорского сердца коснулась никому не ведомая радость.
— Наваждение какое-то, — слабо усмехнулся Климов, хотя намеревался сделать вид, что ничего особенного не произошло. Так, незначительное головокружение по типу гипогликемии.
— Впечатляет, правда?
По всей видимости, это была старая, испытанная шутка. И реакция гостя пришлась по душе хозяину дома. Но Озадовский опроверг его догадку:
— Наша работа почти всегда экспромт. Впрочем, как и ваша, так я думаю.
Климову показалось, что он всецело находится в его власти. Еще бы! Всю жизнь изучал медицину и магию. Что ему чужая воля, если он умеет ею управлять. И как только Климов пришел к такому выводу, из кухни пахнуло пушистой среднеазиатской дыней, а на столе, вместо пепельницы появилась роскошная ваза с крупным виноградом.
— Угощайтесь, пожалуйста.
Климов отрицательно помотал головой.
— Не хочу.
— А что же вы хотите?
— Ничего.
— Неправда. Вы пришли узнать, кто убирает дом, кто у меня бывает, кто готовит мне еду? Я не ошибся?
— Нет.
Ваза с виноградом исчезла, но запах дыни остался. Климову впервые стало страшно. Теперь не он, его допрашивали. Четко, жестко, деловито.
Поглощенный мыслью о том, что он стал жертвой изощренного гипноза, Климов сделал над собой усилие и попытался встать, но рука Озадовского мягко, властно, успокаивающе легла на его плечо.
«Когда он успел встать?» — подневольно изумился Климов, и то обстоятельство, что собственное тело и мысли неподвластны ему, подействовало на него удручающе.
— Вы когда-нибудь пробовали повесить кошку?
