Олег Игнатьев - Самый длинный месяц
Думая о сыновьях, жалея, что он редко общается с ними, Климов в то же время не мог избавиться от убеждения, что чередование или повторение одних и тех же поступков, одной и той же линии поведения в жизни человека не бывает случайным. В каждом есть какая-то программа, которую он выполняет слепо, безотчетно, неосознанно. Сам он, например, мечтал быть архитектором, а получился сыщик. И теперь, когда его младший сын уверял себя и всех вокруг, что станет авиаконструктором, а жена начинала волноваться и, горячась, доказывать, что сын генерала никогда не станет маршалом, потому что у маршала у самого есть дети, Климов лишь посмеивался: глупые, глупые люди! Они думают, что чем больше говорят о себе вслух, тем легче будет жить. Как бы не так. Наши надежды глухи к нашим словам. Наоборот: от произнесения вслух они становятся еще хитрее, изворотливее, недоступнее и держатся с нами так же пренебрежительно- властно, как молодая женщина с влюбленным в нее стариком. Почти не пряча от него своей издевки. Да оно и понятно: насколько прекрасна безнадежная любовь в юности, настолько она отвратительна в старости. Нет, свои мечты надо скрывать, тогда они смогут стать явью. Беда в том, что, когда робкого человека очень беспокоит исход какой-нибудь его затеи, он заранее смиряется с поражением. Другими словами, шкура барана хороша в стаде овец, но не в стае волков.
Сон не шел, и Климов решил ехать на работу. Как ни крути, а не любил он праздники и выходные дни. Он от них отвык. Особенно его возмущали торжества и юбилейные застолья — организованное ничегонеделание. Жена категорически не соглашалась с ним, и он оправдывался тем, что характер формируют среда, окружение. А какое оно у него? Работающее днем и ночью, без выходных и проходных. Семисезонное.
За окном порывисто зашелестели тополя, и к шуму ветра в листьях стал примешиваться стук дождя. Он молотил по стеклам нудно, забубенно, бесприютно.
Климов поднялся с дивана, начал одеваться. Как ни волынь, а дело делать за него никто не будет: ограбление квартиры Озадовского висит на шее. Работа не одного дня, но когда-то ее заканчивать надо. А брать материалы следствия домой он зарекся еще в начале службы. Тогда он поленился заехать на работу и прихватил с собой две ампулы, найденные возле убитой на пляже девицы, домой. Он точно помнил, что выложил их, завернутые в бумажку, на прикроватную тумбочку, но утром, поднявшись по срочному звонку, уехал без них: мотался по области за вероятным убийцей, а когда хватился, ампулы исчезли. Он переворошил все вещи, излазил полки, антресоли, по сорок раз на дню заглядывал под тумбочку, кровать, отодвигал шкафы, и не нашел. То, что он тогда пережил, навсегда отбило охоту к подобной практике. Теперь он лучше десять раз заглянет на работу.
«Педант? — спросил он у своего отражения, бреясь перед зеркалом, и сам себе ответил: —Возможно». Другим ему уже не быть.
Глава 11
Придя на работу, Климов первым делом отправил запрос в Министерство обороны. Без точных данных о рядовом Легостаеве, без его фотографий и фамилий хотя бы некоторых его командиров и друзей розыск не сдвинется с места. Откровенно говоря, Климов с самого начала не верил в успех дела, но для очистки совести… А лучше, если бы Легостаева забрала заявление и поняла всю несерьезность надежд на уголовный розыск. Тот, кто пропал без вести в Афганистане, скорее объявится в Канаде или в США, нежели в их городе. К чему себя обманывать, ей-богу!
Считая, что это было бы самым разумным, он набрал номер Легостаевой и положил трубку: не стоит раньше времени паниковать, да и ответ из министерства надо подождать, хочешь не хочешь. Так что, не горит. А вот с Озадовским встретиться пора.
Тот оказался дома.
— Приезжайте, — раздался в трубке простуженно-сиплый голос профессора, и Климов заторопился.
Через открытую форточку в кабинет залетали брызги дождевых капель, и ему пришлось закрыть ее перед уходом.
Озадовский оказался крупным большелобым стариком с трубкой во рту. Горло его было замотано теплым шарфом и от этого он выглядел еще крупнее. Климов знал, что профессору уже за восемьдесят, но вид у него был отнюдь не дряхлый.
— Сюда, пожалуйста, — вынимая трубку изо рта, повел рукой хозяин и пропустил Климова в боковую комнату с тем подкупающим радушием, за которым угадывается не только благоприобретенная обходительность, но и светское воспитание. Жена Климова, увлекавшаяся в студенчестве психиатрией, рассказывала, что Озадовский учился в Сорбонне, в совершенстве знает французский, английский и ряд восточных языков, даже был знаком с Сальвадором Дали через его жену Галу.
Войдя в указанную дверь, состоящую из двух неслышно раскрывшихся створок, вероятнее всего сделанных из мореного дуба, Климов понял, что находится в домашней библиотеке. Все четыре стены занимали книжные шкафы и полки. Массивные, ручной работы, кое-где с потрескавшейся полировкой.
Изысканно-мягко и вместе с тем непринужденно хозяин тронул его за плечо и, приглашающе указывая на одно из кресел, улыбнулся:
— Будем знакомиться.
Он слегка поклонился и вальяжно представился:
— Озадовский Иннокентий Саввович. Профессор медицины.
Почудилось, что он слегка грассирует, но это даже понравилось.
— А я Климов, кстати, муж вашей бывшей ученицы.
— Очень приятно. А по батюшке?
— Юрий Васильевич.
— Отлично. Вот мы с вами, так сказать, и встретились. Отныне будем узнавать друг друга на улице.
— Конечно, — поспешил заверить Климов и про себя отметил, что на какое-то мгновение брови Озадовского сошлись на переносице, а взгляд стал углубленно-зорким.
— Простите, а фамилия жены?
— Сухейко.
Озадовский закусил курительную трубку с длинным прямым чубуком, задумался.
— Нет, вы знаете, не помню… Как ее зовут?
— Оксана.
Окутав себя облаком пахучего табачного дыма, хозяин прошелся вдоль книжных шкафов, отражаясь в их толстых синих стеклах, и возле одного из них остановился. Было видно, что он смущен провалом памяти, и Климов поспешил ему на помощь:
— Речь не о ней. Я, в сущности, по поводу…
— Нет, нет, — отгородился от него рукою Озадовский и двинулся дальше. — Я должен вспомнить. Это, знаете ли, непорядочно ссылаться на свою забывчивость. Если хотите, глубоко безнравственно… — Подойдя к столу, он захлопнул лежавший на нем фолиант в старинном переплете и повернулся к Климову. — Никаких поблажек собственному мозгу! Я уже не говорю о совести и о душе. Иначе деградируешь… Станешь думать одно, вещать другое, а делать вообще черт знает что! Извините, помянул нечистого.
Теперь неловкость почувствовал Климов и, не зная, что делать с руками, скрестил их на груди. Поза вышла чересчур глубокомысленной, и он сомкнул их за спиной.
Озадовский чубуком потер щеку.
— Оксана, гм, Оксана… И когда она училась у меня?
— Семнадцать лет назад.
— Так-так… Сухейко, говорите… Очень любопытно. — Он пролистнул стопку бумаги, покрутил на столе пепельницу. — Гм. В те годы кафедра располагалась в старом здании…
Мы изучали со студентами биохимизм шизофрении…
— Оксана делала доклад по почерку больных и по каким- то там кислотам… — подсказал Климов, недовольный своей обмолвкой насчет жены. Хотя, с другой стороны, и упрекать себя не в чем: не строить же беседу с корифеем отечественной психиатрии по казенному сценарию: вопрос — ответ. В жизни даже умение рассказывать анекдоты может помочь достичь большего, нежели специальные знания. Главное, знать, кому их рассказывать. Когда человек способен развлекать себя в обществе других, это всегда покоряет. Люди редко покровительствуют скучным. А он, вместо того, чтобы бодро весело поведать два-три курьезных случая из своей практики, загнал старика в угол принудительных воспоминаний. Вряд ли он оттуда скоро выберется.
— Кислоты, почерк… Вспомнил! — Обрадовался Озадовский. — Теперь вспомнил. Небольшого такого росточка с большими серыми глазами. Верно? И восхитительной улыбкой…
Климов щелкнул пальцами.
— Вот это память! Нам бы, сыщикам, такую…
Озадовский просиял.
— Не жалуюсь, не жалуюсь… И Ксюшеньку Сухейко помню… Как же, как же… Староста кружка. Зря она ко мне в ординатуру не пошла. Должно быть, до сих пор очаровательна?
