Олег Игнатьев - Самый длинный месяц
— Не жалуюсь, не жалуюсь… И Ксюшеньку Сухейко помню… Как же, как же… Староста кружка. Зря она ко мне в ординатуру не пошла. Должно быть, до сих пор очаровательна?
Мысленно представив жену в пору студенчества, в белом халатике, с красивой стрижкой, Климов пожал плечами и, всем видом показывая, что ему как мужу судить трудно, уклончиво ответил:
— Молодость всегда прекрасна.
— Не скажите, — нравоучительно поднял палец вверх хозяин и пыхнул дымком. — Скромная красавица — редкость в наши дни.
Оставалось согласиться, сделав неопределенный жест рукой. Этот большелобый старик начинал ему нравиться. И в доме все так чисто. Прибранно, уютно. Интересно, кто ведет его хозяйство?
Заметив отсутствующий взгляд Климова, Озадовский грустно улыбнулся.
— Когда человек угасает, с ним всегда и во всем соглашаются. Ведь ничего не исправить. Вот и вы согласились, а думаете о своем.
— Ну, что вы, — посмотрел ему в глаза Климов и, кажется, покраснел: стыдно отвечать невпопад тому, кто брался исцелять людские души. — Просто я рассматриваю книги.
— Не лукавьте, — уличающе погрозил ему пальцем хозяин и без всякого перехода сообщил, что они будут чаевничать.
Климов попытался отказаться, но решив, что старик голоден, признательно спросил:
— Так вам помочь?
— Не стоит. Я привык все делать сам. — И грустно пояснил: — У каждого есть тайна, которую он тщательно скрывает.
Попыхивая дымком, он отправился в кухню, а гостю предоставил возможность полистать книги. Выходило, что профессор и впрямь способен читать чужие мысли, о чем нередко приходилось слышать.
Квартира у него была большая, особой планировки: мебель в ней стояла изумительная, дорогая, темного красного дерева. Старинному убранству комнат соответствовала и посуда: с позолотой, с монограммами и вензелями. Это наводило на размышление, что профессор по своей натуре — барин. Особенно, если учитывать те потрясения, которые пережила Россия. Роскошь нуждается в уходе. И вообще, что это за богатство, если оно не оттенено чьим-то убожеством? Величие покоится на пресмыкательстве. Не сам же Озадовский лазит с тряпкой по углам и выгребает пыль. «Холуй, лакей, приспешник — это не профессия, — беря в руки сочинения Павла Флоренского, подумал Климов. — Нет, не профессия. Это сродни врожденному недугу: убийственная жажда жить, подглядывая в щелку, приворовывая и фискаля. Так что, слуги в доме, это черви в яблоке. Впуская их в дверь, человек впускает их в свое сердце. Владельцев замков губит не сама роскошь, а холопство. Его завистливые чада».
Пролистнув сочинения Павла Флоренского, он поставил их на полку рядом с томом Н.А. Морозова «Христос», провел пальцем по корешкам многотомной эпопеи Пантелеймона Романова «Русь», выдвинул на себя, но не стал раскрывать «Лолиту» В. Набокова, подровнял с арцыбашевским «Саниным» и задержался около собрания сочинений Василия Осиповича Ключевского. Этого историка он открыл для себя недавно и уже было погрузился в чтение, как его позвал хозяин:
— Прошу за стол.
Помыв руки, Климов прошел в кухню, где ему было предложено место за полукруглым столом, застеленным чистейшей льняной скатертью.
С деликатно выраженным хлебосольством Озадовский указал на свежеиспеченные гренки, придвинул блюдце с тонко нарезанным сервелатом, налил в чашку густозаваренного чая с нежным запахом жасмина и посоветовал разбавить молоком.
— Нет ничего полезнее для почек.
Климов поблагодарил за совет, подлил в чай молока и, размешивая сахар, подумал, что хорошо бы взять почитать книгу Карлейля «Этика жизни», которую он углядел на полке, между томами Соловьева и Карамзина.
— Самое обидное, — накалывая вилкой поджаренный хлебец, с затаенной печалью произнес Озадовский, что вещи очень быстро привыкают к другим хозяевам. — И Климов понял, что говорилось о похищенном сервизе. А может, и о книге «Магия и медицина».
— Ценный сервиз?
— Да, так себе, — отхлебнув чай, промолвил Озадовский. — Я не о нем, о книге. — Выражение лица стало таким, каким оно бывает у человека, который силится и не может пересилить зубную боль. — Знаете, с определенного возраста каждый мальчишка начинает что-нибудь копить. Чаще всего деньги. Опять-таки до определенного времени. Потом наступает пора всевозможных расходов. — Он сделал большой глоток. Вторая волна накопительства захлестывает в старости. Круг замыкается. А я, — он отставил чашку с недопитым чаем, — ужасный скряга: всю жизнь собирал книги.
— Да, я видел. Даже Ницше есть.
— Ну, это что! — вяло отмахнулся Озадовский. — Сколько книг пропало…
— В годы культа?
— Раньше, и потом, конечно… не без этого.
— Но все равно, библиотека у вас просто уникальная.
— Последние годы везло, я приобрел такие раритеты, — он покрутил головой и поправил на своем горле шарф, — сам удивлялся. Хотя любимое занятие стариков — составлять завещание. Простительный в моем возрасте солипсизм.
— А… что это такое? — поинтересовался Климов, исподволь приучая хозяина к своему профессиональному любопытству.
— Солипсизм?
— Да.
— Крайний эгоизм. Составляя завещание, старики пытаются заглянуть в будущее, в какой-то мере повлиять на ту жизнь, в которой им уже нет места, и в этом есть рациональное зерно. Да вы ешьте, не стесняйтесь. Вот колбаса, грузинский сыр, есть буженина. Я достану? — Озадовский потянулся к холодильнику, но Климов прижал его руку к столу: — Честное слово, не надо. Я вас слушаю.
— Так вот, — утер рот салфеткой хозяин, — старики пытаются хоть одним глазком заглянуть в будущее, а далеко вперед заглядывают лишь философы, иногда писатели, и почти никогда, заметьте, — он аккуратно сложил салфетку и посмотрел на Климова, прямо в глаза, — политики.
Кажется, он оседлал любимого конька.
— Люди, чем беднее, тем тщеславнее. Я говорю о бедности духовной. Часто происходит так, что одни обдумывают замыслы, а другие, ничего не смысля, проводят эти задумки в жизнь. Взять, к примеру, поэтическую мысль о красоте, той самой, которая спасет мысль, простите, мир. — Лицо его порозовело, голос смягчился. Он опять поправил шарф, подлил себе чаю и передал чайник Климову. — Продолжим. Красота неизменна? Чушь! — Глаза его сверкнули. — Понятие красоты заложено в нас, а мы, слава Богу, — он забелил чай молоком, — постоянством никогда не отличались. Я имею в виду человечество, о котором Гюстав Флобер высказал прелюбопытнейшую мысль. Сейчас я ее процитирую. — Поднятый палец призывал к максимальному вниманию. — «По мере того, как человечество совершенствуется, человек деградирует».
Взгляд хозяина выразил одобрение сосредоточенности гостя.
— И мне, как психиатру, это особенно ясно видно. Язычество — христианство — хамство! Вот три главные стадии в развитии обожаемого нами человечества. В общем- то, идея счастья — почти единственная причина наших бед. И знаете, почему?
Климов пожал плечами.
— Да потому, что на шахматном поле жизни всегда соперничали и будут противостоять друг другу фигуры нападения и фигуры защиты. Жаль, но это так. И в общем масштабе, и применительно к ограблению моей квартиры. В данном случае преступник, лицо нам неизвестное, является фигурой нападения, а вы, следователь, я правильно вас называю? — Климов кивнул: можно и так. — Вы предстаете в роли противоположной, являясь фигурой защиты…
Создавалось впечатление, что чем больше он волнуется, тем вежливее становится его голос.
— Согласен, но с поправкой, — допил чай Климов и поднялся из-за стола. — Фигурой защиты, как я понимаю, становится преступник. Совершив кражу или убийство, он пытается сохранить тайну своего «я», свою жизнь и свободу. Он хитрит, изворачивается, уходит от возмездия и очень часто использует прием подмены, выдвигая на первый план еще одну фигуру, которая, в свою очередь, так же выполняет защитную роль. И тогда мы имеем дело с вариантом двойной страховки.
— Двойной защиты?
— Да. И я, как следователь, — помогая Озадовскому убрать посуду со стола, продолжил Климов, — становлюсь фигурой нападения, не даю преступнику покоя, дышу у него за спиной, гоню и настигаю.
— Всегда?
Вопрос, как подножка бегущему в темноте… Сразу оказываешься поверженным, шмякнувшимся со всего маху о землю.
