Владимир Югов - Человек в круге
— Само собой разумеется, — соглашался я, но не давал повода, чтобы полковник подумал, что я уже готов идти в его контору и разбирать сердцем все дела, которые скопились у него в большом количестве. Тем более, что я занимаю уже офицерскую должность, она у меня на уровне майора. И я люблю свою работу. Люблю открыто говорить о том, что вынес при ограниченном, пусть, сборе материалов о людях. Зачем же мне менять самого себя?
Когда я с досадой проговорил «само собой разумеется», Шмаринов обиделся:
— Да не само собой разумеется! Я разрешил Железновскому тебя, скажем, взять с собой. Я хотел, чтобы майор Железновский думал не только о карьере, а хотя бы немножко почувствовал себя человеком, заинтересованным в улучшении жизни. А улучшить жизнь — это объективно разобраться в той ситуации, в которую попали люди.
— Вы сказали о Мещерской. И ведете разговор на ее примере и на примере ее сбежавшего мужа…
— Конечно. Если Железновский что-то понял и даст тебе дело Шугова…
— Почему вы так думаете?
— Не даст сам — ты у него попросишь. В это я верю… Ты, получив материалы, разберешься, а не просто осудишь человека. Я это наблюдал по твоим публикациям. Ты досконально копаешься. — Шмаринов то ли посмеивался надо мной, подковыривал, то ли говорил серьезно, однако льстил мне, что на него не часто находило. — Так вот… Шугову инкриминируют предательство и играют вокруг его ревности: мол, все начиналось у него с этого. Но скажу тебе… Ведь его как бы специально подталкивали к этому! Как говорится, все это было! Ведь не успел Шугов жениться, как рядом с его женушкой пошагали два человека… Уже на то время — два человека!
— Да, но причем здесь — подталкивали? — возразил я.
— Обыкновенное дело. Борьба за карьеру и борьба за красивую женщину идут часто рядом. — Сегодня Шмаринов говорил слишком пространно. — Разве это не усек ты из моего разговора? Они, эти двое… Я тебе назову лишь буквы. Это полковник Н. и генерал С. У меня нет основания предъявлять им обвинения или выносить частное определение по делу Шугова. Но в том, что Шугов там, у врага, и их вина. Ах как они отнимали у него эту женщину! Как пытались уничтожить Шугова!
— И что из всего этого я вынесу? Даже, если буду иметь материалы, копаться в них?
Шмаринов вздохнул тяжело:
— Чудак! Если бы я имел не Железновского, а другого сотрудника, он бы все это не обошел стороной. Трудно сказать, а, точнее, возражать против негатива, если в деле теперь фигурирует враг народа, перебежчик! Я имею в виду Шугова. Что бы ты сейчас не сказал в его защиту — мимо! На тебя поглядят искоса… Но можно сказать об этих двоих! Их подлость, сводничество, сволочизм… Это же было! Как же все это оставить в стороне!
Разговор состоялся, естественно, уже после того, как у меня побывала папочка с «Делом Шугова». Знал ли Шмаринов о том, что Железновский дал мне эту папочку? Не думаю. Железновский, свернув папочку, положив ее на дно чемодана, тут же уехал. Шмаринову не дали даже проводить начальство. Но что странно, в «Деле» не было ни полковника Н., ни генерала С. И Железновский не сказал мне о них. Может, он скрыл от меня другую папку о Шугове, более увесистую? Более… То есть, где были и Н., и С.?
Но я помнил этот разговор со Шмариновым. И я пришел на второй день уже на квартиру Зиновия Борисовича Мещерского, дабы выяснить кое-что хотя бы об этом полковнике, и об этом генерале, видно задевших судьбу Шугова.
Марины Евгеньевны не было дома. Мещерский пил чай на кухне.
— Я знал, что вы приедете. Вы хотите тоже обелить Павла Афанасьевича? Я это понял. И мы помогли вам вчера. Мы говорили о нем хорошо, хотя, вы должны это знать, в нашем доме не стоит упоминать о веревке повешенного. Знаете, мне не положено якшаться со шпионом. И я всячески отмежевался от бывшего зятя. В конце концов моя идеологическая работа не терпит компромиссов. Для меня изменник Родины есть изменник Родины. И никто больше. Сват, брат, зять, жена. Только так!
— Вы хотели сказать о дочери еще. О ее связях в первые дни замужества с загадочным для меня полковником Н.
— Да, уже с полковником. Тогда он был подполковником.
— Генералом не стал?
— Думаю, и не станет. Мы тоже кое чего-то стоим.
— И еще с генералом С.
— Генерал-полковником С.
— А был?
— Генерал-майор в то время.
Мещерский назвал генерал-полковника подлецом, а нынешнего полковника Н. недоноском. Это они, по мнению Зиновия Борисовича, вбили первый клин и в семейную жизнь Шуговых, и в карьеру главы семьи.
Меня в этом не надо было убеждать. Я это уже понимал. Нужны были детали, и Мещерский на этот раз разговорился.
— У Павла Афанасьевича все было поначалу безоблачно, — печально склонился к столу Зиновий Борисович. — А какой родитель не мечтает о счастье своих детей! Н. - это всего-то был прихлебатель. Он интриговал и писал куда-то на Павла Афанасьевича. Добился или нет расположения моей дочери, это же, вы сами понимаете, тайна. Я никогда бы не спросил у дочери, как она распоряжается своим временем и своими симпатиями и антипатиями. А что касается С., сударь, я его застал в собственном доме в тот момент, когда он атаковал мою дочь, не закрыв даже дверь на ключ. Павел Афанасьевич был тогда в длительной командировке. И С. воспользовался случаем. С. был начальником Павла Афанасьевича. Но беда-то не в этом во всем. После того, как я показал ему на дверь, и появились в районной газете, — понимаете, в органе райкома партии, где я состоял первым лицом! — две заметки о моем якобы, извините, жидовском происхождении. Тогда это было модным. Неслыханно! Чтобы газета в то время отважилась выступить против первого лица! Но боролись то ли с космополитами, то ли еще с кем. И кто-то публикации разрешил! А у Павла Афанасьевича в кабинете стали появляться подложные письма о якобы связях моей дочери с С. Нетрудно догадаться, кто их автор. Проиграв в атаке, он выиграл в другом. Он нарушил покой Павла Афанасьевича.
— И что же было потом?
— Павел Афанасьевич был горяч, молод. Он принес эти письма в партийную организацию. Но он не знал нашей системы, у него всегда глаза были в розовых очках. А нам, партаппаратчикам, только и надо того, чтобы покопаться в белье грязном, потрусить, поставить по стойке смирно и сказать: «Служи, если простим! А нет — выкинем и останешься без куска хлеба, да еще оплеванным на всю Вселенную».
— Сражение состоялось?
— Поединок Шугов проиграл. Я отговаривал его от этого поединка. Он мне тогда не поверил. Шугов запятнал подозрением свою жену, мою дочь, и с тех пор потерял уважение в ее глазах.
— Почему они не разошлись?
— Легко сказать! Павел Афанасьевич любил ее так, простите, не как вы или Железновский. Он был всегда человеком цельным, устремленным. Про таких говорят: любят одну женщину, одну землю, одну Родину.
— Как раз этого о полковнике Шугове и не скажешь.
— Да, этого теперь не скажешь. Но я всегда говорю это про себя. Я всегда думаю, что наше отношение к таким, как он, надрывает душу и делает сердце холодным. — Он вдруг спохватился: — Надеюсь, все, что тут я говорю вам, не появится в какой-нибудь газете?
Я пообещал, что в газету писать не стану.
— Тогда в журнал? А вдруг будет узнаваемость?
— Вы боитесь?
— Я уже ничего не боюсь. Даже тогда не боялся, когда мою фамилию приписали к еврейской. Правда, Зиновий Борисович… Вы чувствуете? И приписывать не стоит! Само собой вроде разумеется. Но так уж случилось. Я Зиновий Борисович, потому что отец мой дал мне имя своего друга Зиновия, действительно, еврея. Сам отец был Борис. Но Борисом был и Годунов. Что же, и ему надо было приписывать, что он еврей?
Резко и требовательно зазвонил телефон. Мещерский важно встал и не спеша подошел к столику, где аккуратно, в нишу был упакован белый аппарат.
Он слушал внимательно, говоря при этом «да, да, да». Вдруг повернулся ко мне и пальцем подозвал меня к телефону.
— Ты можешь сама поговорить с ним. Он сейчас рядом со мной.
Я взял трубку и, грешным делом, надеялся услышать голос Марины Евгеньевны. Но мне страшно везло в этот день. Во-первых, откровения Мещерского, а, во-вторых, там на той стороне, на том конце Планеты, была Лена с простуженным хрипловатым голосом и теми вольными манерами, которые были приобретены в его доме, где ей всегда дозволялось говорить все, что она думает.
— Мама не дала тебе мой адрес, — когда мы обменялись приветствиями, прохрипела она. — Ты знаешь, зеленый огурчик, она тебя испугалась, ха-ха-ха! Ты только не обижайся. Но твой удел покорять официанток и комендантш общежитий. На нашего брата ты не тянешь.
— Это почему же? — стал я ерничать.
— Так захотел бы — нашел.
— Но мама твоя не велит?
— Мама оставляет тебя для себя, ха-ха-ха!
Смех ее был груб, раскатист. Мне теперь показалось, что ничуть она не больна, а просто у нее такой теперь голос. Это от курения, как я вычитал недавно в газете, и от того, что женщина пьет. Мне не хотелось в это верить. Лена все равно волновала меня даже на расстоянии. И я, не стесняясь ее отца, стал напрашиваться к ней в гости.
