Елена Арсеньева - На все четыре стороны
Однако была среди сестер одна, которая меня почему-то с первой минуты невзлюбила и всегда норовила уколоть моей слабостью в первые дни работы. Звали ее Ада Константиновна Тимофеева, она была женщина лет тридцати пяти, из свийских помещиц, одинокая, окончившая в свое время курсы при Кауфманской общине [8] и на всю жизнь, как я понимаю, впитавшая в себя суровую выучку, которую дают именно эти курсы. На раненых она смотрела без жалости, подозревала во всех, кроме самых безнадежных, притворщиков, но работала хорошо, самоотверженно, вот только на младшем персонале отыгрывалась. У кауфманских правила строгие, у них чепец нельзя ни на миллиметр со лба сдвинуть, не дай бог, выбьется прядка. Ну а если видна будет челка, вообще грех смертный, незамолимый! Ада Константиновна то и дело норовила поймать какую-нибудь сестрицу в коридоре и принималась ее распекать, совать ей пальцы под чепец и драть за высунувшиеся наружу волосы. Помнится, мы ее не любили и норовили мстить способом детским и наивным. Ада Константиновна питала огромное уважение к титулованным особам, и вот в минуты отдыха или за столом, когда мы оказывались с ней рядом, мы начинали безудержно врать, вспоминая высокопоставленных знакомых — графов, князей, петербургских, московских, почти сплошь выдуманных. У кого расходилось воображение, те приплетали и каких-то французских маркизов или английских баронов (бог знает, есть ли они в Англии, бароны-то!). Ада Константиновна верила каждому слову и страшно бесилась. Она была по сути своей тупо-правдива, лишена всякого воображения и даже признаков фантазии и вообще не понимала, как можно лгать, да еще так витиевато, как делали это мы, все недавние гимназистки или институтки, барышни образованные и, уж во всяком случае, начитанные. Особенно бесилась она, когда мы начинали болтать по-французски. Ада Константиновна не понимала ни слова, поэтому мы беззастенчиво бранили ее, а она, видно, это чувствовала, но поделать ничего не могла. Конечно, мы ее не любили, однако нелюбовь наша достигла своего пика, когда в начале февраля 1917 года пришла весть об отречении государя. Мы все этой вестью были убиты, рыдали (некоторые даже сознания лишились, услышав такое!) и горя своего не скрывали. Так и говорили: погибла, мол, отныне Россия! Одна только Ада Константиновна пришла от известия в восторг и начала во всеуслышание распространяться, как она землю в своем имении поделит между мужиками. Ее и так-то все терпеть не могли, а тут вовсе готовы были на части разорвать. Ну, она быстренько уволилась и уехала в свое имение — «землю делить». Больше я о ней ничего не знала и постаралась ее забыть, как всегда старалась забыть о неприятном и горьком. А тут вдруг смотрю — она! В той же камере!
Мне казалось, она меня не узнала, да и я ей о нашей прежней работе не напоминала. Держалась Ада Константиновна отчужденно, уверена была, что в тюрьме оказалась по недоразумению. В самом деле — большевистский лозунг «Земля — крестьянам» она исповедовала свято. А посадили ее за то, что вовсе обнаглевшие мужики захотели, чтоб барыня отдала им не только землю, но и деньги свои, и дом. Ада Константиновна, естественно, отказалась, и тогда они донесли на нее. «Ну и поделом!» — злорадно подумала я, прослышав об этом. Нечего метать бисер перед свиньями! Но, конечно, я ей своего торжества не показала. Здесь, в тюрьме, мы были товарки по несчастью. Думала, что и я от нее вреда знать не буду… Зря надеялась!
* * *Пробыла я в новой камере, повторяю, дня два или три, и вот вечером, как раз накануне того времени, когда мы готовились отходить ко сну, дверь отворилась и на пороге появилась надзирательница (коли камера наша была женская, так и надзирательницы у нас были по большей части женщины, стражники-мужчины наперечет), которая приволокла за собой новую заключенную. Увидав ее, я подумала, что вовсе разболелась и начался у меня бред. В камере нашей появилась молодая и красивая женщина с роскошными каштановыми, рассыпанными по плечам волосами, синеглазая, обладавшая великолепной фигурой. Одета она была в один только легкий пеньюар нежно-голубого цвета, отделанный страусовыми перьями. На ногах у нее были прелестные ночные туфельки на каблучках.
— Вот, прошу любить и жаловать! — воскликнула надзирательница. — Еще одну падлу вам привела. До кучи. Говорят, новая власть жестока, так зря говорят. Этой курве место на «Кузнице», а еще лучше — сразу сбросить ее с камнем на шее в Свию. Нет же, в тюрьму ее определили! Да еще и пайку давать положено! Но ты не радуйся, — злобно обратилась она к новой заключенной, — коли не захотела с одним спать, так теперь тебя будут все, кому не лень, пользовать. Готовься!
Каждая фраза из этого мерзкого монолога сопровождалась самой отвратительной бранью, которую я, конечно, приводить здесь не буду. Из дальнейших слов надзирательницы можно было понять, что в дом к красавице был определен на постой красный командир. Ему пришлась по вкусу хозяйка, он немедля решил сделать ее своей любовницей, однако молодая женщина воспротивилась, да так бурно, что даже ранила его столовым ножом. Милосердие командира состояло в том, что он не зарубил строптивицу саблей, не застрелил из револьвера, а отправил в тюрьму, причем даже не на страшную «Кузницу», где убивали без суда и следствия, а именно в нашу тюрьму, где вершилось все же какое-то отдаленное подобие разбирательства в истинности вины и хотя бы во сне можно было надеяться на справедливость.
Наконец надзирательница ушла, а красавица залилась слезами, на которые не без сочувствия взирало все население нашей камеры. Офицерши, учительницы, актрисы — все сползли со своих нар, окружили ее и принялись утешать. Не тронулась одна я — так и лежала, плотно завернувшись в камизэльку, не столь давно оставленную мне.., этой самой красавицей, новой заключенной, которую я видела несколько дней назад в другой камере тоже в пеньюаре, но только в розовом. Ну да, это была Малгожата Потоцкая!
Она обладала такой внешностью, что, раз увидев, ее уже нельзя было перепутать ни с кем. Да и голос с этим шелестящим польским акцентом, эти беспрестанные «дзенкуе бардзо», которые она так и рассыпала по сторонам в ответ на выражаемое ей сочувствие…
Я исподтишка разглядывала Малгожату. Прекрасные кудри, которые я видела в последний раз залитыми овощной бурдой, изорванный, покрытый грязными пятнами, мокрый от той же бурды пеньюар — где оно все? Волосы ее были чистыми и пушистыми после недавнего мытья, причем отнюдь не поганым серым мылом! Пеньюар она переменила, однако пахло от него теми же духами, что и согревавшая меня камизэлька.
Сменила женщина не только одежду свою, но и историю. Не изменилось только ее волшебное лицо, никуда не исчезло ее невероятное обаяние.
Я не знала, что делать.
Разгневаться? Обвинить ее во лжи? Швырнуть в нее ее камизэльку? Расхохотаться?
Впрочем, мне было не до смеха. Конечно, не могло быть двух мнений, что передо мной подсадная утка. Я была еще на воле наслышана о провокаторах и провокаторшах, агентах Чеки, которых красные подсаживают в камеры к политическим. Те вызывают к себе доверие жалостными историями, заключенные начинают с ними откровенничать, в свою очередь, невзначай выдают какие-то тайны, которые провокаторы немедля доводят до ушей чекистов. Порою провокаторов используют для того, чтобы они выуживали припрятанные драгоценности, разузнавали о захоронках, сделанных в домах или имениях, откуда были привезены арестованные. Конечно, Малгожата — провокаторша!
Она уже устроила драку в одной камере.., из-за нее люди, быть может, пошли под пулю. Теперь явилась на новое «задание».
Я зажмурилась. Я не могла смотреть на нее… Как можно так низко пасть! Но я чувствовала, что не смогу ее выдать. Бывали случаи, я это узнала уже в тюрьме, что разоблаченных провокаторов заключенные тихо душили ночью или забивали насмерть. Я не могла обречь ее на такое…
Но не только я представляла опасность для Малгожаты — она тоже была для меня опасна! Увидит, узнает.., поймет, что я могу ее разоблачить, и тогда ее ждет гибель… А что ждет меня?
Мне захотелось уменьшиться в росте, в размере, свернуться в клубок, словно ежик, полностью спрятаться под уютную, душистую камизэльку. Может быть, меня минует беда, если я буду делать вид, что слепа, нема и глуха? Но ведь Малгожата опасна, скрывая ее, я невольно предаю своих товарок по камере!
Мысли разрывали мне голову, страдания разрывали мне сердце.
Как вдруг…
— Матка Боска, да ведь это Зоя! — услышала я вскрик Малгожаты, и в следующее мгновение она вскочила на нары рядом со мной, приподняла, обняла и расцеловала в обе щеки. — Так ты сберегла мою камизэльку? — рассмеялась она. — Досконале, превосходно! Медам, — обратилась она к недоумевающим заключенным, — еще недавно мы с Зоей были в одной камере. Кажется, я становлюсь завсегдатаем сего узилища! Там, где мы содержались прежде, случилась ужасная драка, всех, кто в ней участвовал, выволокли вон и сунули кого в карцер, кого, я даже не знаю, наверное, поставили к стенке. А меня спасло чудо, подлинное чудо! Когда меня тащили в карцер — вуй, какая я была урода.., правда, что уродина! — Она звонко расхохоталась, сыграв на созвучии и совершенно различном значении двух этих слов, ведь «урода» по-польски — «красавица». А вообще, я обратила внимание, что она уже не так щедро сыплет полонизмами, как в прошлый наш ночной разговор. — Итак, когда меня тащили в карцер, то один красный пан, который работал раньше в театре, где я играла… Да не здесь, не в Свийске, а в самом Петербурге! Там он был просто плотник или столяр, а может, подносчик декораций, я уж и не помню, а здесь… Ну как он держал себя, Езус Христус! Подлинный уродзены шляхтич! Так вот тот пан узнал меня, и вступился, и похлопотал за меня перед начальником тюрьмы. И потребовал, чтобы меня немедля выпустили. Я готова была руки ему целовать за его доброе сердце. Как же! — горестно усмехнулась она. — У красных панов не бывает добрых сердец! Я вернулась домой — а его, как ни странно, даже не разграбили, — вымылась в ванне и только вознесла молитвы Матке Боске за то, что не отвратила от меня очей своих, как явился жолнер, солдат, с бумагой от Чеки, в которой было сказано, что ко мне на постой определяется красный командир Сазонов. Такова была фамилия моего спасителя. Я сразу почуяла недоброе… Так и случилось: чуть явившись, он немедля потребовал благодарности. Он пожелал спать со мной, а когда я начала взывать к его рыцарским чувствам, хотел меня изнасиловать. Ничего не скажу, — усмехнулась Малгожата, — я давно забыла о том времени, когда была невинной девицею, однако отношения мужчины с женщиной — не воскресная ярмарка, когда надо за малую малость платить золотом любви. Я схватилась за нож… Красный пан получил лезвием по руке, которую протянул не туда, куда надо, и выбежал вон, спасаясь бегством. На мою беду, мимо проходил патруль, он кликнул подмогу, меня схватили в чем была. Приволокли сюда… Ну, не пся ли крев те красные лайдаки?!
