Станислав Родионов - Преступник
— Раньше что-нибудь подобное случалось?
— Никогда, — убежденно заявила мать.
— В прошлом году Сашка надел печатку, — вспомнил Вязьметинов.
— Какую печатку?
— Из алюминия, с черепом и костями.
— Вы разузнали, зачем носит?
— Что тут узнавать… Взял я молоток да расплющил.
— В том году еще было озорство, — добавила мать. — Обрился наголо.
— До синевы, — подтвердил отец.
— Зачем?
— Приятеля его восемнадцатилетнего взяли в армию, остригли. Так он в знак солидарности.
— За эту солидарность я выдал ему нотацию…
— Маленькие детки — маленькие бедки, большие детки — большие бедки, — вздохнула мать.
Петельников знал эту пословицу. Она, как все давно известное, пронизывала сознание, ничего не задевая. Но сейчас пословица легла на живое дело, поэтому не отскочила бездумным горохом. А ведь она, пословица, о плохом воспитании… Сперва мучились с малолетними детками, да так ничего и не вышло, не воспитали, и поэтому продолжаются мучения уже с выросшими. Иначе откуда же большие беды со взрослыми ребятами?
— А где Саша живет? — спросил Петельников, потому что в этой гостиной он наверняка не жил.
— У него своя комната.
— Все путем, — добавил отец.
— Разрешите взглянуть…
В десятиметровой комнате стояли письменный столик, легкий диван, узкий шкафчик и проигрыватель на низенькой тумбе. Стол блестел пусто, на диване и газетки не валялось, проигрыватель накрыт салфеткой… Ни книг, ни спортивных принадлежностей, ни отвертки, ни оброненного журнала… Жилье подростка? Келья.
— Ежедневно прибираю. — Вязьметинова перехватила его догадку.
Они вернулись в гостиную.
— Чем ваш сын интересуется?
— А ничем, — сразу ответил Вязьметинов.
— Так-таки ничем?
— Спокоен ко всему, как стальная болванка. Не пилит, не строгает, не мастерит…
— Даже телевизор с нами не смотрит, — вставила жена.
— Странно, — заметил оперативник, хотя глубоко в душе ничего странного уже не находил.
Человек жив любопытством. Петельников знавал образованных, крепких и неглупых ребят, у которых валилось все из рук: у них не было любопытства. Не зря психологи рекомендуют менять работу каждые семь лет, дабы не затухала любознательность. В конце концов, молодость определяется не годами, а степенью любопытства. Не любопытствующий подросток — это кто же? Омоложенный старичок из сказки?
Но Петельников вспомнил глаза Саши Вязьметинова — темные, быстрые, познающие.
— У нас под городом садоводство… Верите ли, не заманить, — сокрушалась женщина.
— И к природе равнодушен? — не поверил оперативник.
— Критикует все, — обидчиво бросил отец.
— Мы сажаем картошку, овощи, яблоки есть… И ему грядку отвели: трудись на здоровье. А он, видите ли, хотел бы камин, теплицу с туманом, тропические розы, бассейн…
— С утками, — подсказал Петельников.
— Верно, с утками, — удивилась она.
Теперь родители смотрели на оперуполномоченного боязливо, словно он их подслушал.
— А почему бы вам не сложить камин? — спросил Петельников, чувствуя, как он сползает с серьезного тона.
Родители переглянулись.
— Это баловство, — объяснил Вязьметинов.
— В нем супу не сваришь, грибов не высушишь.
— Зато хорошо сидеть в креслах, смотреть на огонь и рассказывать занимательные истории, — поделился Петельников каминными прелестями и чуть было не добавил, что оперуполномоченному Леденцову весьма понравилось.
Вязьметиновы недоуменно молчали. Петельников ощутил не то сильную скуку, не то многодневную утомленность. У него вдруг пропало то самое любопытство, которым жив человек и жива его работа. Но тут же он догадался, что не скука одолела и не усталость, а пришла подспудная злость. Этого пустячного состояния он не признавал, давил его в зародыше самым верным путем, определив, откуда оно взялось.
Петельников оглядел топтавшихся родителей. Он в лыжном костюме, она в халате; он высокий и плотный, она худенькая и нервно трепещущая, что ли… Разные, но походившие друг на друга, как родственники. От совместной жизни? От общей заботы, поровну легшей на их лица? Не эта же забота, столь естественная у родителей, злила его? Может быть, дело в их глазах, слишком быстрых и прозорливых для истинной неприятности?
И Петельников мрачно вздохнул, догадавшись… Уголовная история и визиты милиции тревожили Вязьметиновых сильней, чем исчезновение сына.
— Как вас звать? — внезапно спросил Петельников у отца.
— Дмитрий Сергеевич.
— Дмитрий Сергеевич, что вы делаете в понедельник?
— В какой?
— В любой, в обычный…
Петельников смотрел в настороженные глаза отца и думал о словесном портрете, которого они добивались от свидетелей. Вот попроси его описать Вязьметинова — и он не смог бы: до того все непередаваемо заурядно. Круглые щеки, нормальный подбородок, общечеловеческий нос… Видимо, сын походил на мать: то же узкое лицо, те же скорые темные глаза.
— В понедельник прихожу с работы, ем, гляжу передачу и — спать.
— Во вторник?
— Прихожу с работы, перекушу, врублю телевизор…
— А в среду?
— И в среду так.
— А в четверг и пятницу?
— Дорогой товарищ, у меня работа с металлом.
— Ну а в субботу?
— В субботу, как правило, тоже работаю.
— А воскресенье? — упорствовал оперативник.
— Это мое. Еду в садоводство.
— В то самое, куда Саша не ездит?
— Не ездит, стервец.
— Когда же вы с ним общаетесь?
— Да хоть когда… Едим вместе.
Петельников вообразил, как они едят вместе. Молча, значительно, с разговорами типа «передай соль». Не обедают, а насыщаются. И эта представленная трапеза вопросила: есть ли польза от такого общения? Не лучше ли без него?
— Дмитрий Сергеевич, а вы шутите?
— В каком смысле?
— Острите, смешите, озорничаете, хохмите.
— Случается, — осторожно подтвердил Вязьметинов, сам сильно засомневавшись.
— Он не выпивает, — объяснила жена.
— Тогда не до шуток, — согласился Петельников.
— Да, не до шуток, — рассердился Дмитрий Сергеевич. — Работа, план, семья. Рассиживаться в креслах у каминов недосуг.
Петельников не знал, какое место занимает юмор в педагогических системах. Но из школьных учителей он ярче всех помнил веселого химика; удачливым сыщиком был, как правило, остроумный человек; умнее всех руководил тот начальник, который имел чувство юмора… И дружил Петельников с людьми веселыми.
— Шутить надо умеючи, — философски вставила Вязьметинова, будто говорила про обращение со взрывчатым веществом.
— Это уж точно, — подтвердил Петельников.
Шутить надо умеючи; нужно много знать и еще больше понимать, раскрепоститься духом, не грязнуть в пустяках и постоянно быть в отменном расположении духа.
Петельников встал.
— Вы Сашу отыщете? — негромко спросила Вязьметинова.
— Погуляет и сам придет, — ответил за него муж. — Вы лучше посоветуйте, как с ним быть дальше…
— Дмитрий Сергеевич, вы белье стираете? — вспомнил оперативник о своем белье, которое так и лежало, так и белело.
— Жена стирает.
— А на руках ходить умеете?
— К чему подобные вопросы? — догадался Вязьметинов, что задаются они неспроста.
— Вернитесь с работы, позвоните в дверь и войдите в квартиру на руках.
— И что дальше?
— А дальше встаньте на ноги и перестирайте все белье.
— Зачем?
— Чтобы увидеть, с каким любопытством смотрит на вас сын.
18
Мужа Смагиной привезли пораньше утром. Младенчески помаргивая от дневного света, будто его только что подняли со дна океана, Анатолий Семенович переводил взгляд с одного оперативника на другого. Леденцов хотел быть узнанным, чтобы избежать нудных вступлений и намеков. Но Смагин глядел на лейтенанта, как на свежую газету.
— Ну? — спросил Петельников, припечатывая его своим напирающим взглядом, которому Леденцов тщетно учился.
— «Ну» в смысле чего?
— В смысле пьянства.
— Это баловство признаю. Да ведь все выпивают.
— Знакомо! Хулиганы говорят, что все дерутся; воры — что все воруют; пьяницы — что все пьют… Одному-то неохота быть уродом, а?
Смагин поправил осыпавшиеся на уши волосы и спросил с философской хитрецой:
— Имею я право на вопрос?
— Имеете, имеете.
— Что вручают спортсменам за победу?
— Награды.
— А какие?
— Вымпелы, кубки… И что?
— Во, кубки! Спрошу: зачем?
— Полагаете, для пьянства?
— В точку! Чтобы спортсмены после соревнований попили из него сухонького. Заметьте, не вручают чашу для супа или, скажем, чайник для чаю.
В другой бы раз Петельников развеселился. Но сейчас даже усмешка не тронула его губ — сидел истуканисто, не опуская взглядом тусклых глаз Смагина. И Леденцов, пожалуй, впервые за время их совместной работы увидел, как сухая ненависть темнит лицо капитана, та самая ненависть, которая противопоказана оперуполномоченному уголовного розыска.
