Мария Нуровская - Дело Нины С.
24 декабря 1967 года
Сегодня сочельник. Как и каждый год, мы всей семьей, то есть папа, Зося и я, пошли на кладбище к маме. Зажгли лампады и погрузились в размышления, мы с Зо-
сей перекрестились в конце, а папа нет, потому что он агностик. Он часто повторяет свое любимое: Primus in orbe deos fecit timot! Что значит: «Богов первым на земле создал страх!»
Когда я была совсем маленькая, то разговаривала с мамой, задавала ей вопросы – и как же была разочарована, что она мне с неба не отвечает. Даже иногда и плакала. Мама умерла, когда мне было шесть лет, и я ее в общем-то плохо помню, больше знаю по фотографиям. В моей голове бродят разные воспоминания: мама сидит перед зеркалом и расчесывает волосы, потом оборачивается и улыбается мне. Эта сцена повторяется чаще других, она немая, не слышно маминого голоса, хотя она что-то говорит. Я бы очень хотела знать, что мама говорит. Но она быстро исчезает. Как-то раз я спросила папу, любила ли она меня. Он ответил, что больше всего на свете.
– А там, на небе, она тоже меня любит? – не отступалась я.
Папа долго молчал и ответил:
– Неба нет.
Я смотрела на него в ужасе.
– Как это нет, ведь я вижу, что оно есть, что на нем тучки.
– Тучи – это атмосферное явление, наша Земля – часть космоса.
– Где же в таком случае мама сейчас? – допытывалась я.
– Мамы нет нигде, – ответил он.
Я убежала с плачем и забилась в угол за шкаф, моя сестра Зося вытащила меня оттуда.
– Ты чего распустила нюни? – спросила она.
– Потому что папа говорит, что нет неба… и нашей мамы тоже нет.
– Для тех, кто не верит, нет, а для тех, кто верит, есть.
Это меня немного успокоило.
– А если я верю, то наша мама есть там, на небе?
– Ясное дело, – ответила моя сестра.
Что я думаю об этом сейчас? Верю ли я в небо и в присутствие там мамы? Не знаю… Но я считаю себя католичкой, меня крестили, главным образом благодаря маме, которая была верующей. А значит, может, она действительно находится на каком-нибудь небе. Она как будто бы была очень хорошим человеком, помогала другим. Во время войны в нашем доме располагался госпиталь для раненых солдат, а после Варшавского восстания в нем нашли пристанище много семей, которые бежали из горящего города. Была такая теснота, что не пройдешь между спящими на полу людьми. За домом, в саду, стоял котел, и из него раздавали суп. Мама распорядилась, чтобы никому, кто придет голодный, ни в коем случае не отказывали в тарелке похлебки. Так мне рассказывала обо этом пани Анеля, домработница, которая была у родителей еще до войны, а потом, после смерти мамы, занималась мной, потому что Зося была тогда уже взрослой. Она училась в медицинском институте.
– Пани профессорша была воплощенным ангелом, а то и святой, – повторяла Анеля при каждом удобном
случае, вознося очи горе. Должно быть, она тоже верила в небо.
Рождество в нашем доме всегда такое грустное, хотя в углу комнаты стоит красиво наряженная елка, а на столе – все самое вкусное. Это благодаря Зосе, которая всегда знала, где можно заказать заливного карпа и настоящие домашние пироги. Но в доме не пахнет праздниками, как у других. Ничто на кухне не варится и не печется, а лишь подогревается готовая еда из кулинарии. И за столом нас слишком мало, а кроме того, папа не хочет преломлять облатку [41] .
– Ну зачем ты становишься в позу? – Зося выражает свое недовольство папе.
– Это не поза, таковы мои принципы, – отвечает он.
– У тебя маленькая дочь, которая может не понять твоих принципов!
– Поймет, когда подрастет!
– Что у нее был бесчувственный отец?
– Что ее отец не лицемерил.Приписка: Рождество 1989 года
Но права была, наверное, Зося, потому что маленькие девочки ждут каких-то ритуальных действий: это им дает ощущение безопасности. А в моем детстве и в период взросления не было к тому же самого важного человека: матери.
«В доме не пахнет праздниками, как у других». Именно этот запах комиссар не выносил. В его родном доме пахло праздниками даже чересчур. Он был родом из небольшого городка на Мазурах, где все праздники отмечались с особым благоговением. Мать часами выстаивала в очередях, потом толкла мак, пекла пироги, жарила рыбу. Славились ее колбасы собственного приготовления. И все это только ради того, чтобы съехалась вся семья: четыре старшие сестры комиссара с мужьями и детьми – и села за стол. С небольшими перерывами это продолжалось три дня. В их доме праздники – это прежде всего жратва, которую мать приносила из кухни. Комиссар видел, что мать сильно устала, и старался ей помочь, но она протестовала. Она никогда ничего не хотела для себя, да и других приучила к мысли, что живет исключительно для того, чтобы всем прислуживать и угождать. Он любил мать, и его это очень злило, особенно раздражало отношение к ней старших сестер.
– Дай вам волю, вы бы ее вконец заездили, – сказал он однажды сестрам сгоряча.2 января 1968 года
Папа разрешил мне устроить новогоднюю вечеринку у нас дома. Были несколько моих школьных друзей и подруг, ну и Якуб, конечно. Когда часы пробили двенадцать, мы с ним пообещали друг другу, что будем вместе всегда, что бы там, не дай бог, ни случилось. Якуб сказал даже, что если вдруг земной шар расколется пополам и я останусь на одной, а он на другой половине, то он
сконструирует космический корабль, чтобы меня отыскать.
– А ты знаешь, сколько на такой корабль надо денег? Где ты их возьмешь? – спросила я рассудительно.
– Я ограблю банк, – категорично заявил Якуб.
К счастью, никакие катаклизмы нам не грозят, кроме того что нас обоих ждут выпускные экзамены, а потом вступительные в институт. Как приятно будет сказать: «Я студентка!»
Сегодня я виделась с Алей, мы с небольшим опозданием поздравили друг друга с Новым годом. Она, конечно, пожелала мне получить аттестат зрелости, а потом и студенческий билет, о котором я так мечтаю, а я ей – чтобы она всегда оставалась такой, какая есть, и чтобы не менялась. А она повторила эту странную фразу, что не факты нас губят, а то значение, какое мы им придаем. На этот раз я попросила ее объяснить подробнее, что она имеет в виду.
– Я хочу только, чтобы ты об этом помнила, – ответила она.
Она была какая-то грустная, я подумала: может, она больна? И мне вспомнилось, что сказала та незнакомая женщина на улице – что я могла бы стать ясновидящей и передавать людям энергию, которая исцеляет. Совершенно безотчетно я наклонилась к Але через столик в кафе и положила руку ей на грудь. Мы замерли так на минуту, потом она мне сказала:
– Нинка, ты – чудесница, ты сняла с меня весь жизненный груз.
Наверное, она шутила, но голос у нее был очень серьезный. Вообще-то наша дружба не совсем обычная, потому что девочки чаще водятся со своими ровесницами, а меня и Алю разделяет пропасть. Но это не значит, что я ищу в ней мать. Не знаю, сумела бы я быть настолько откровенной с матерью, а Але я могу рассказать обо всем, даже о том, что была близка с Якубом и что вначале мне это совсем не понравилось; она ответила, что редко какой женщине это вначале нравится, но начало всегда очень важно. Оно определяет, как будешь относиться к этим делам позже.
– Мое начало было плохим, и поэтому у меня долго были с этим проблемы, – призналась она мне.
Потом мы пошли погулять. Был легкий мороз, и снег искрился на солнце. Мы шли и держались за руки.
– Когда ты наконец покажешь мне свой рассказ? – спросила Аля.
– Я его еще не написала, – ответила я.
– Ну и чего же ты ждешь? Даю тебе время до следующего воскресенья.
Я сижу сейчас над пустым листом бумаги, и мне ничего не приходит в голову. Но ведь я обещала Але – и скорее умру, чем ее разочарую.
12 января 1968 года
У меня вчера был очень неприятный разговор с Зоськой. Она влетела в мою комнату без стука, а я этого не люблю.
– Что это за старая тетка, с которой ты за ручку гуляешь по Варшаве? – спросила она.
– Никакая она не старая, это ты допотопная, – огрызнулась я.
Ну и тут моя сестра прочитала длинную нотацию: что она чувствует себя ответственной за меня, что она заменяет мне мать и хочет знать, что я делаю и с кем встречаюсь. А я на это – что она слишком поздно проснулась, потому что через несколько месяцев я буду совершеннолетней и плевать я хотела, что она думает. С кем я встречаюсь – это мое дело.
– Очень ошибаешься. Может, эта баба из секты или какая-нибудь извращенка.
– Эта баба – известная писательница! – процедила я сквозь зубы.
– Да? А как ее фамилия?
– Конопницкая.
У Зоськи побагровело лицо.
– Ты хочешь мне сказать, что Конопницкая сошла со своего пьедестала в Саксонском саду [42] ?
– Это Алиция Конопницкая, невежа, а не Мария! – рявкнула я, и Зоська немного сбавила тон.
– Алиция, – повторила она неуверенно.
– Да, Алиция. И ты, конечно, ничего ее не читала?
– А что она пишет?
– Как что? Романы, фельетоны, слова песен для Славы Пшибыльской… тебе этого хватит? Я тоже буду писать, а ты латай людям дыры в зубах и не вмешивайся в жизнь творческих людей.
