Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все
А начиналось все стандартно, радужно. «Начало было так далеко, так робок первый интерес...» – как писал Пастернак. Раньше я много стихов наизусть знал, я их перед чиксами, наряду с «маздочкой» и ресторанами, разбрасывал... А инициирован я был на студенческой вечеринке (даже не у меня дома). Среди приятелей, таких же, как я, мажоров, а также доступных девиц с окраин, желающих через наши постели подобраться ближе к центру.
«Травка» пошла на десерт. И вот мои первые робкие затяжки. И вдруг – сразу мне открылась радость. Мир словно распахнулся, расступился. Краски стали ярче, запахи – больше, вкуснее и аппетитнее. Секс (немедленно последовавший за косячком) оказался куда более жгучим и неутомимым, чем повседневно. Партнерша в постели показалась очаровательней и раскованней, чем все, кто был со мной раньше...
Короче, зацепило меня с первого же раза. Доктора потом говорили: такое случается чуть не с каждым третьим. И назавтра я уже хотел. Хотел повторить. Потому что жизнь вокруг стала казаться мне серой, унылой и блеклой. Бессмысленной... Ни о какой грядущей опасности я даже не задумывался. Какая там опасность! Травку все покуривают. И будущие президенты, и олимпийские чемпионы, и компьютерные магнаты. Поэтому на следующий день я уже не спонтанно курнул, а специально, целенаправленно раздобыл косяк, не забыв и о своей тогдашней девушке, – в столице, если деньги имеются, найти наркотики легче легкого. И снова все повторилось, даже сильнее вчерашнего: яркие краски, раздвинувшиеся границы, ослепительный секс...
Дальше рассказывать совсем уж противно, потому что пыльно, пошло, неинтересно. Большинство заранее уже примерно представляют мой дальнейший путь (кто-то читал агитационные брошюрки, другие идиоты, как я, познали на собственном опыте). Другое дело, что я дорогу в никуда прошагал стремительней, чем многие иные. Путь от первой затяжки канабисом до тяжелой героиновой зависимости я преодолел всего-то за год. Доктора потом объясняли сие особенной психофизиологической организацией моего организма. И я тогда еще, помнится, со жгучей обидой подумал: вот гады родители, предоставили мне все, и комфорт, и образование, и собственную любовь – не дали только простенькой вещицы: иммунитета к наркоте...
Разумеется, от матери с отцом я скрывал свое несчастное увлечение дольше, чем от кого бы то ни было. Но... Когда мне пришлось продать (за четверть цены) свою «эр-икс-семь», чтобы откупиться от ментов и чувака, которого я под кайфом сшиб на пешеходном переходе (слава богу, парень отделался лишь двумя открытыми переломами конечностей)... Когда папаша без предупреждения однажды заявился в мою квартиру и обнаружил шестерых спящих вповалку людей разного пола, а в жилье витал запах ханки и всюду были разбросаны шприцы...
Короче, родители немедленно приняли меры – денег и воли им хватало. Они тут же оформили мне в вузе академ и отправили на Мальту: сначала лечиться в заведении тюремного типа, а потом жить и работать в коммуне, где царили не менее драконовские порядки. Чистый концлагерь. Я никогда не забуду тамошние пытки: они заставляли переживать абстиненцию (проще говоря, ломку) «всухую», без вспомогательных препаратов. Просто привязывали к кровати за руки за ноги – а боль во всем теле была такая, что однажды я нечеловеческими усилиями отвязался и попытался разбить собственную башку о бетонную стену, однако тут набежали качки-санитары... Но я, типа, все испытания выдержал и за год очистился. На Мальту ко мне приезжали счастливые предки, млели, слушая обо мне благостные отзывы моих держиморд-воспитателей, и те разрешили забрать меня назад, в Москву.
Я восстановился в вузе и продолжал жить в своей квартире (только мама теперь переехала ко мне, а отец наезжал едва ли не каждый вечер). Началось существование обычного ботана. Даже на метро ездил и водил девушек в кофейни. Родители тщательно следили, чтобы в мои руки не попадали деньги, и когда мне, положим, давалась тысяча рублей пойти с девчонкой в кафе, они обязательно требовали потом предоставить им кассовый чек. Или предъявлять билеты в кино. Типа контроль: чтоб их несчастные рубли не пошли на наркоту.
Чего жаловаться! Так, конечно, можно было б существовать. Далеко не самое плохое бытье. Миллионы жителей России (и не только России) позавидуют. Молодой, забот никаких, только учись, количество денег на разумные нужды не ограничено. Но... во мне жила память. Как объяснить ее тем, кто не пробовал? Пожалуй, могу обрисовать с помощью одной аналогии – и то хромающей, как и любая аналогия на свете. Вот представьте: вы уже познали секс. Больше того: он всякий раз дает вам изысканное, восхитительное наслаждение. Вы вошли во вкус. Вы даже стали гурманом. И вдруг вам говорят: все, стоп. Больше нельзя. Никогда. Никак. Ни с девушкой, ни с женщиной, ни даже со старухой. И даже мастурбировать нельзя. Конец. Баста. Самая сладкая штука на свете запрещена – до самой смерти.
Естественно, когда возникает запрет того, что присуще тебе органически, срываются, рано или поздно, если не все, то многие. И я сорвался тоже. Чудо еще, что столько протерпел. Три года прожил тихой жизнью овоща или пенсионера. Но едва я полетел... Да, мои предки уже были начеку, не дали мне разгуляться. Где-то месяц всего я пробезумствовал... Нашли меня хрен знает где, в поселке Развилки, в каком-то чулане...
А потом – повторение пройденного. Лечебница – теперь в Швейцарии. И коммуна – на сей раз в Венгрии. Только я все равно уже знал: и больничка, и мучения – без толку. Как бы меня ни лечили, все равно сорвусь. Вопрос лишь в том, рано или поздно. А раз исход предопределен, зачем страдать?
Я трижды бежал из целительных коммун. Странствовал по Европе. В каких только притонах не ошивался... Чем только не зарабатывал себе на дозу (в основном собой торговал)... Сколько денег ухлопал мой отец на европейских частных детективов... Наконец, меня ловили, отмывали, лечили – и водворяли в новую клинику, а потом в коммуну, каждый раз с еще более строгим режимом.
Отец, конечно, сильно сдал. А мать моя превратилась в настоящую старуху. И вот после очередного лечения, трудотерапии и коллективных игр на свежем воздухе в очередном приюте я вдруг понял, что устал. Жизнь я свою и без того, наверное, спустил в унитаз, но, может, пора мне успокоиться? Ради отца, ради мамы... Их я все равно любил, невзирая на те ужасные вещи, которые я с ними творил, и те мерзости, которые они, случалось, мне говорили и со мной делали. Все равно, если разобраться, они меня, такого, явно не заслужили. А ведь еще один или парочка срывов – и я либо сам умру (чего они не переживут), либо парентсы кони двинут... И тогда я принял первое в своей жизни неэгоистическое, альтруистичное решение. Решение – держаться, чего бы мне это ни стоило. Твердо постановив завязать, я опять вернулся в наш Третий Рим – вернулся обновленный, загорелый, с новой кровью.
И до сих пор я держался. Почти пять лет. Окончил институт, и даже почти с отличием. С работой, конечно, началась засада. Поразительно и непонятно, какими путями распространяются сплетни в столице, но отчего-то все, абсолютно все вокруг, а особо работодатели, знали, что я – хоть и излеченный, но в прошлом тяжелый героиновый наркоман. Отцу, чтобы пристроить меня в нормальное местечко, пришлось не только все свои связи напрячь, но и баблос заплатить.
Я не ожидал, что так будет. И когда совсем недавно об этом случайно проведал, взбесился, честно говоря. И на папаню, и на Прокопенко, и на всех разозлился. Может, потому и развязал... Отец на наш дурацкий фильмец, оказывается, пол-лимона зеленых выделил. Официально, по безналу, в качестве спонсора. Он даже ни в какие сценарные, продюсерские вещи не лез, рулить не пытался, как другие, кто бабки в кино вкладывает. Нет! Получи, Прокопенко, пятьсот тонн, но возьми моего сыночка на службу. Да не просто возьми, а еще – за ним приглядывай. Чтобы он (то есть я) не сорвался. К тому же Вадим, блин, Митрич и налом, себе на карман, от моего папаши за услуги в качестве няньки получил... Откуда я знаю? Да знаю, вот и все.
Поэтому, с одной стороны, хорошо, что Прокопенко убили. Не заложит он меня уже.
А я еще гульну. Напоследок. Последний, может, разок в моей грешной жизни погуляю...
* * *В первый момент, когда Дима увидел распростертое на полу тело Волочковской, ему стало дурно. Только что с нею разговаривал, она была полна жизни и страстей, и вот... Журналист отвернулся и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Стало легче. Он попытался абстрагироваться от личности убитой. Не актриса, не знакомая, а просто женщина. С ней произошел несчастный случай.
Полуянов преодолел себя и опустился рядом с девушкой на корточки. Взял безжизненную руку. Пульс не прощупывался, а запястье, хоть и было еще теплым, уже начало холодеть. Или ему лишь показалось?
Он выпустил руку, та упала на пол, как тряпичная. Потом отворил дверь, вышел в коридор. Марьяны там уже не было. И никого не было. Полуянов бросился в купе, где ехал Старообрядцев. Он не отдавал себе отчета, почему именно туда. Похоже, его вела неосознанная мысль, что оператор – единственный, кто НЕ МОГ убить актрису. Все последнее время он провели с Димой, в тамбуре. А потом, журналист видел, старик отправился прямиком в свое купе. И пока они болтали с Марьяной в коридоре, оттуда не выходил. Или другая теория. Фрейд сказал бы по этому поводу, что в стрессовые моменты жизни Полуянов стремится оказаться под защитой отца – потому что родной папаня бросил их с матушкой, когда мальчик был совсем ребенком. А на роль родителя среди всего путешествующего киношного народца годился только Старообрядцев.
