Екатерина Лесина - Слезы Магдалины
Ожидал: станет отказываться. Приготовился давить, но Наденька докурила сигарету, утопив окурок в бокале с вином, и сказала:
– Без проблем. Только ты держи себя в руках, ладно?
Она была длинной, как путь от Владивостока до Москвы. Ноги, руки, даже шея с нелепо крохотной для такого тела головой.
– Знаете, это... это просто невыносимо! – пожаловалась она, опираясь острыми локтями на стол. И длинные – конечно, какие еще могут быть на этакой девице – серьги качнулись. – Я пробовала договориться по-хорошему, но эта сволочь не желает разговаривать!
От ее дыхания качались листья пыльного плюща. От ее духов задыхались комары. А сам Димыч впадал в сонное оцепенение, не в силах ни ответить, ни хотя бы отвести взгляд.
А женщина-змея не собиралась отпускать свежеобретенную жертву.
– Я так больше не могу! – воскликнула она.
Димыч отстранился, встал было из-за стола, но поскольку вскочила и она, оказавшись на полторы головы выше, сел на место.
– Будьте добры, расскажите поподробнее, в чем проблема?
Говорить нужно вежливо. Девица не из простых, даже странно, что она пришла в участок. Эти с милицией предпочитают не связываться.
Она некоторое время разглядывала Димыча, потом, видимо решив, что отступать уже некуда, полезла в сумочку и извлекла простой белый конверт, который и протянула.
– Вот.
Неужели? Нет, быть такого не может! Чтобы на ловца и зверь... хотя такого зверя не всякий ловец завалит.
Димыч открыл конверт и вытащил сложенную вдвое бумажку. Тонкая, прозрачная, как и та, которая добыта в квартире Серафимы Ильиничны.
«Ведьма, скоро ты сдохнешь».
– Видите? Ну что я ему сделала? На картах погадала раз! Пошутила. Ну слегка выпивши была, так разве это повод? Да, одно или два там понять можно, но чтобы каждую неделю! – Она закатила очи, заморгала часто, сдерживая нахлынувшие слезы. – Ну посмотрите, разве я похожа на ведьму?
Димыч поспешил успокоить:
– Нет, конечно не похожи! Так значит, вы догадываетесь, кто вам шлет эти письма?
Кивнула.
– Очень хорошо... замечательно. А теперь уважаемая...
– Мария. Можно Машенька.
– Машенька, давайте вы мне обо всем расскажете. Подробненько и с самого начала. Идет?
Похоже, день обещал быть удачным.
После отъезда Влада стало как-то не по себе. Алена бродила по дому от стены к стене, трогала влажные, с пузырями обои. Выметала штукатурку из углов, размазывая по полу белое. Пряталась от укоризненных взглядов святых.
Зачем Владу столько икон?
Андрей Первозванный.
Католическая Екатерина с колесом и Георгий Победоносец, топчущий змия. Преподобный Серафим и несколько Богородиц с младенцами.
Алена вскочила, поняв, что не в состоянии выдержать перекрестья пресвятых взглядов, и выскочила из дому. Только во двор. Что с ней во дворе случится?
Ничего. И до первого мая время есть.
Приморозило. Чистое небо перебирало звезды, вилорогая луна покачивалась над вершинами деревьев, и зябкий свет шалью ложился на плечи.
Тихо здесь. Мирно. Хорошо.
Алена подошла к забору. Немного постояла, уговаривая себя вернуться, но, вспомнив о печальных ликах многочисленных икон, смело шагнула за калитку.
Просто постоять.
В конце концов, сколько можно трястись?
Она дошла до поворота, оскальзываясь на закостенелой земле, и уже повернула назад, когда из подворотни наперерез кинулась тень. Алена взвизгнула, отскочила и грохнулась на всю спину. Тень же замерла, выгнув спину, уставилась круглыми желтыми глазами и завыла.
– Брысь! – шикнула Алена, сдерживая слезы. Попыталась сесть, с огорчением отметив, что штаны на попе промокли – угораздило же в лужу рухнуть! И куртка, надо полагать, изгваздалась. А все из-за какой-то твари...
Кот выл и рокотал, а уходить не собирался. Был он огромен и черен от носа до ушей.
– Васька! Васька, иродище, вот я тебе! – Женский голос заставил кота примолкнуть, прижав уши к голове, и отступить. – Ах ты скотина этакая... чего человека напугал.
Еще одна тень отделилась от дома, заковыляла по улице, переваливаясь с боку на бок.
– Не бойся, он шальной, но не тронеть. Ох ты, бедная, сильно зашиблася?
– Нет, – Алена встала и принялась отряхиваться.
– Изгваздалася вся. Ну Васька! Ну я тебе!
Женщина погрозила коту клюкой, и Васька, окончательно примолкнув, счел за лучшее ретироваться.
– Чистый бес! А ты пошли, пошли, я тебе помыться помогу. Ты с Мишкою приехамши? Полюбовница? Я-то женку его знаю, она туточки летом была...
– Это моя подруга.
Аленке захотелось стряхнуть руку, вцепившуюся в куртку. Бабка с ее любопытством была неприятна. Но если она уйдет, придется домой вернуться. К иконам. К пустоте и прежним страхам.
– А... подруга... подруга – оно понятное. У меня тож подруга была, так едва мужика не свела. Этим-то чего, махни перед носом юбкой, и рады. Да ты не кривися, я-то жизнь знаю. Гэля я. Собаков не боишься? Мой-то мелкий, але лядащий крепко. Голосистый. Ну кыш! Кыш, я сказала...
Последним в калитку шмыгнул Васька и, вскочив на подоконник, довольно заурчал.
– Ну пошли, пошли, я тебе молочка налью... взяла котенем здохлым, а он и вымахал за год. Ты не гляди, что такой из себя. Ласковый он. Заходь. Чаю попьем. Поговорим. А то ж не с кем тута.
Дом распирало от вещей. Они теснились в сенях, заполоняли пространство кухоньки и единственной комнаты. Они норовили скользнуть под руку хрупким фарфором, тыкали острыми углами в ноги, ставили ступеньками и приступками подножки.
Они тонули в пыли и грязи и молили о спасении.
– Садися, садися, – баба Гэля ткнула пальцем на заваленную узлами лавочку. Из-под нее выглядывал короб с битой посудой и бочонок с соломой. – Сейчас... чайку. Так значит, подруга? Ты гляди, Мишка-то хороший парень. Конечно, тепериче весь городской из себя, да не шалопай, как некоторые. Рукастый.
Глиняные чашки с облезшей глазурью. Треснутая тарелка с кусочками сухого батона, уже тронутого синеватой пыльцой плесени. Загустевшее варенье отчего-то лилового колера. И ароматный травянистый чай.
– И чегой это вы все в один год повернулися? Владичка сколько лет носу не казал, и нате, жить приехал. Что, небось не заладилося? Тетка его врала, дескать, богатый. А разве ж богатый стане тута жить?
Черный – все-таки черный, как в битуме искупанный – кот забрался на печь и сидел, трогая лапой вязанки прошлогоднего сухого лука, почерневшего чеснока и травок, похожих на пучки мышиных хвостиков.
– Она мне: не твоего ума дела. Может, и так, только если сама людям в глаза вреть, то чего от правды-то нос воротит?
– Не знаю, – честно сказала Аленка.
– И я не знаю. А ты, значится, прячешься? От мужика сбегла?
– Ага.
Старушечьи глазки радостно заблестели.
– Бьеть? Маньку Сидорову тож бил, бегала все к мамке. А я и говорю: куда бегаешь? Чего детей сиротишь? Какой ни есть, а батька! Терпи, раз пошла.
Икон здесь тоже хватало, но не пустых, бумажных, как у Влада, а солидных, на дереве писанных, выцветших от времени и потемневших от грязи. И совсем они не страшны, святые. Жалко их, заперли в углах, занавесив рушниками и тряпками, почетом, цена которому – привычка. И мухи, которые по ликам ползают, ближе к святости, чем люди.
– Бабе-то от Бога терпеть заповедано... – наставительно сказала старуха, поднимая чашку. Чай она переливала в блюдце, подбирая капли кусочком замшелого батона. На блюдце дула, батон отправляла за щеку и долго мусолила, пережевывая.
– А... а вы, выходит, знали Влада?
Не нужно было спрашивать, баба Гэля подобралась, как гончая, ставшая на след.
– Знала. И Владика, и Мишку, и Женьку... Ох воевали ж они! Ни одного дня, чтоб ктой-то кому-то носу не расквасил. А то, дело молодое, заведутся по-за ерунды и давай. Матери в крик! Каждая за своего. Бывало, что и волосья друг дружке драли. А чего лезти? Сами б разобралися. Я так и говорила: не трожьте деток, нехай себе гуляются.
– А из-за чего они?
– Тю... из-за чего. Вестимо, из-за чего. Из-за мамок. Детки за их валтузятся, они за деток. Смех да и только.
Ног коснулось что-то большое и живое, царапнуло.
– Хороший, – Аленка не без опаски погладила зверя, и тот благодарно заурчал.
– Ишь ты. А ко мне-то и не подойдеть лишний раз. Ну, иродище, я тебе кормлю, а ты к чужим, значится, ластишься? Чистый ведьмак! У той-то тож черный кот водился. Как он орал, когда она повесилася, прям не кот – человек. Мы три дня спать не могли, пока Федька его не застрелил. Я ж потому и взяла этого, думаю, а может, и он по мне поореть. Хоть кто-то...
Она еще долго говорила, когда жадно, выплескивая на нового человека старые сплетни, вытаскивая жизнь, захламленную чужими бедами, как дом ненужными вещами. Когда с жальбой и причитаниями, отпевая сразу и всех. Когда выспрашивая, но довольствуясь короткими ответами и предпочитая сама досочинять историю Аленкиной жизни.
И только когда зазвенели, застрекотали, защелкали разом часы, собранные в кухне, баба Гэля спохватилась:
